Время таяния снегов
Шрифт:
Ринтын не захотел входить в дом. Он понимал, что Анатолию и Лене сейчас не до него.
— Я пойду, — улучив минуту, шепнул он Лене.
— Правильно, — сказала Лена. — Приходи вечером, у нас никого не будет.
В назначенное время Ринтын был у них.
— Садись сюда, — позвал его Анатолий Федорович и усадил рядом с собой.
Ринтын с благоговением разглядывал прикрепленный к выцветшей гимнастерке орден Красной Звезды.
Анатолий Федорович сцепил руки, разнял их и сказал:
— Вот что, Ринтын. Мне очень жаль, что наша встреча будет короткой. Завтра утром с этим же самолетом мы, я и Лена, улетаем в Гуврэль. Я назначен начальником Гуврэльской полярной станции.
У Ринтына от этих слов больно сжалось сердце. Он так привык к Лене и Анатолию Федоровичу, После дяди Кмоля они были самыми близкими людьми.
— Ну что повесил голову? Выше нос! — Анатолий Федорович взлохматил Ринтыну волосы. — Ты человек почти взрослый. В каком ты классе теперь учишься? В пятом? Ну вот, пройдет всего два года — и ты поедешь дальше учиться. По дороге погостишь у нас. А может быть, ты раздумал учиться в университете?
Ринтын отрицательно покачал головой.
— Вот и хорошо! Выше голову! В жизни тебе еще придется увидеть многое: и радость, и горе, и большие трудности. Еще неизвестно, кем ты станешь. Еще не решил? Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед.
Подошла Лена. На глазах у нее блестели слезы. У Ринтына вдруг защипало в носу, к горлу подкатил комок.
— Мы решили подарить тебе вот это на память, — Лена показала на книги, разложенные на диванчике.
— А это тебе от меня лично. — Анатолий Федорович протянул Ринтыну новую полевую сумку — предмет тайных желаний каждого улакского мальчика — и в придачу еще одноствольное дробовое ружье.
До позднего вечера просидел Ринтын у Лены и Анатолия Федоровича. На прощание Лена взяла его голову в руки, поцеловала в губы.
Домой Ринтын пробирался вдоль берега моря, чтобы никто не видел слез на его щеках.
В эту ночь он мало спал. Когда стрелки ходиков показали ровно пять часов, он быстро оделся и тихо вышел на улицу.
В воздухе пахло свежим утренним дымком, и было очень холодно. Хорошо бы пойти на полярную станцию и в последний раз взглянуть на Лену и Анатолия Федоровича. Но они просили не приходить провожать. Обидная просьба! Неужели они думают, что Ринтыну трудно встать на рассвете?
Ринтын пошел к лагуне. Под его ногами снежной пылью взметывалась в воздух выпавшая за ночь изморозь. Колючий холод проникал через меховую кухлянку.
С берегов Ринтыну хорошо были видны самолет и люди, копошившиеся около него. Он напрягал зрение, пытаясь различить среди них Анатолия и Лену, но неверный голубой утренний полумрак делал людей возле самолета одинаковыми.
Незаметно для себя, шаг за шагом, Ринтын медленно приближался к самолету. В голове его, как предвечерние стайки комаров, роились мысли. Среди этих мыслей была одна, которая выступала отчетливо: когда-то еще ему придется увидеть Лену и Анатолия Федоровича! Ведь Гуврэль не Кэнискун и не Кытрын! До нее очень далеко!
Погруженный в размышления, Ринтын не заметил, как близко подошел к самолету. Рев запущенных моторов заставил его вздрогнуть. Ринтын остановился. Самолет развернулся и побежал по лагуне, скрывшись за снежным облаком, поднятым винтами. Ринтын слышал, как удаляется самолет. Все дальше становился гул его моторов. Наконец он показался над лагуной и, поднимаясь все выше и выше, растворился в голубом сумраке.
45
Приближалась весна. Снег еще не таял, но с каждым днем то здесь, то там на нем появлялись темные пятна: это на свет показывались занесенные зимней пургой камни, железные бочки, выброшенные пустые консервные банки. В прозрачном воздухе, на ослепительно белой снежной поверхности они принимали причудливые очертания, и какой-нибудь жалкий клочок собачьей шерсти казался издалека порослью густого кустарника.
В море появились широкие разводья, и наступил день, когда полетели первые стаи уток.
Каждый по-своему готовился к этому долгожданному дню. Ни в магазине, ни на колхозном складе давно не было ни одной дробины. Свинец в Улаке стал дороже табака. Но мало было иметь свинец: из него еще надо было приготовить дробь. Некоторые поступали просто: выковывали из кусочка свинца длинные полосы и резали их на маленькие кусочки. У одних изготовление дроби на этом заканчивалось, а другие, желая придать свинцовым кусочкам хотя бы немного закругленную форму, трясли их в бутылках с водой.
Лучше всех дробь получалась у пекаря дяди Павла. Он раньше всех захватил на полярной станции свинцовые решетки от старых аккумуляторов и переплавил их в слитки. Кроме того, громадная печь пекарни более, чем любое другое место в Улаке, была приспособлена для плавки свинца.
Когда весть о первых стаях уток достигла пекарни, дядя Павел горячо принялся за производство дроби и начал заряжать патроны.
Вечером ему помогали Ринтын и Петя. Расплавленный свинец выливался в бумажные трубки. Застывшие стержни разрезались на специальном станке, сконструированном и изготовленном дядей Павлом. Самое трудное, однако, было впереди: кусочки свинца надо было раскатать, придав им круглую форму. Делалось это на дне железной бочки при помощи сковороды.
От свинцовой пыли почернели руки, и ни горячая вода, ни мыло не могли смыть серого налета на ладонях. Зато Ринтын зарядил двадцать четыре патрона самодельной круглой дробью.
Ранним весенним утром улакцы отправились на утиную охоту. Ринтын повез на своей нарте учителя математики Максима Григорьевича. Впереди них ехали дядя Павел и Петя.
Упряжки растянулись по дороге вдоль моря. Каждый выбирал себе место по душе на освободившихся от снега проплешинах галечной косы.
Максим Григорьевич, впервые выехавший на охоту, волновался и все спрашивал Ринтына:
— Как ты думаешь, удастся нам подстрелить хотя бы одну утку?
— Если не подстрелим сами, в море подберем.
— Что значит "подберем"?
— Когда стреляет много людей, — объяснил Ринтын, — в море падают раненые утки. Если терпеливо за ними гнаться, можно добыть несколько штук.
— Чужих?
— Они не будут чужие, когда сам поймаешь.
Многие улакцы выехали на охоту с эплыкытэтами — не смогли достать дробь или приготовить ее.
С восходом солнца начался лет. Первые стаи пролетали далеко, дальше пролива Пильхына, куда никто из охотников не поехал.