Время терпеливых (Мария Ростовская)
Шрифт:
Кони месили копытами тяжёлый, посеревший от сырости снег. Бату-хан ехал, то и дело поглядывая на возвышавшиеся на холме стены наглого городишки, будто насмехавшегося над ним, Повелителем Вселенной.
— Ты зря злишься, мой Бату, — Сыбудай, как обычно, оставался невозмутим. — Разумеется, ты удавишь этого китайца. Потом другого и третьего. Но это не выход.
— А где выход? — Бату нервно дёрнул щекой. — Мои воины питаются палой кониной, кони же их шатаются ветром. Сушёной травы и зерна нет нигде в округе, от мокрой гниющей
Да, Бату-хан уже много раз пожалел, что не проехал тогда мимо этого городишки, не повернув головы. Но теперь было поздно. Отступить теперь было равнозначно признанию собственного бессилия.
— Я успокою тебя, мой дорогой Бату. Видишь это? — Сыбудай указал на чёрную проплешину, показавшуюся из-под снега. — Через неделю снег сойдёт, а ещё через неделю солнце растопит и ледовый панцирь, не дающий твоим воинам взобраться на холм. И промороженная земля, которой набиты стены этого урусского города, тоже начнёт таять. Вот тогда стенобитные машины китайцев легко справятся с ней.
— Это ещё ждать две недели?! — возмутился молодой монгол. — Или даже три?!
— У тебя есть два пути. Либо отступить, либо подождать, — Сыбудай остро блеснул глазами. — Время обычно любит терпеливых, мой Бату.
…
— Сейчас, сейчас… Да погоди, животина…
Ирина Львовна, мурлыча, толкалась головой в подмышку Савватию. Она сильно растолстела за последнее время. В обширных кладовых княжьего терема не было ни зёрнышка, и даже репа была на исходе. Так что пергаменты библиотеки, извлечённые из чулана и водружённые обратно на полки, манили мышиную братию неудержимо, и немало отчаянных мышиных смельчаков каждый день гибло в острых когтях пожилой, но всё ещё ловкой кошки.
— Будешь? — отче Савватий предложил кошке кусочек сала, по размерам вполне подходящий для мышеловки. Ирина Львовна с сожалением поглядела на худую, перекошенную фигуру книжника, спрыгнула со стола и спустя несколько секунд вернулась, держа в зубах ещё трепыхающуюся мышь. Коротко мявкнув, кошка положила её рядом с кусочком сала, припасённым Савватием на ужин — мышь заметно превосходила размерами скудный припас.
— Понял, спасибо, — улыбнулся Савватий. — Давай так: сало мне, а мышь тебе. Угу?
Кошка не возражала. Взяв в зубы добычу, спрыгнула со стола, дабы не мешать трапезе библиотекаря-летописца. Разумеется, кошка считала нежелание есть мышей признаком дремучей дикости, но что взять с человека? Все они такие…
Книжник улыбнулся — милое, родное существо. Ирина Львовна, пожалуй, больше всех обрадовалась чудесному возвращению хозяина. Теперь она была с ним почти неразлучна, спала в ногах и на груди, отчего страшные шрамы, оставшиеся от калёного железа на ногах и рёбрах, ныли гораздо меньше, и Савватий мог спокойно заснуть.
Савватий вздохнул и начал неспешно пережёвывать ломоть хлеба, переслоив его полосками тонко нарезанного сала. Ещё в наличии имелась крупная луковица. Немало, прямо скажем. У очень многих горожан теперь нет и этого — одна квашеная капуста да вялой репы немного…
На столе перед книжником были разложены письма, готовые к отправке. Три письма на тонкой бумаге, для голубиной почты, и ещё два солидных пергамента, со шнурками и свинцовыми печатями. Да, бедная княгиня Мария Михайловна… Даже времени предаться скорби нет у неё…
А и хорошо, что нет, подумал Савватий. В горячке неотложных, скопом навалившихся дел перегорит, ослабнет лютая безнадёжная тоска. Неправда, что время лечит — нет такого свойства у времени. Остаются навсегда страшные рубцы на теле ли, на душе. И не вырастет отрубленная рука, и не вернётся домой погибший… Нет, время не лечит, разумеется. Но, подобно крепкому маковому отвару, утишает боль. И за то ему спасибо. Надо только набраться терпения и выдержать первую, самую жгучую горечь. Время любит терпеливых, вот что.
Покончив с ужином, Савватий вздохнул.
— Ну что, Ирина Львовна, с письмами справились мы. Займёмся теперь летописанием.
Кошка мявкнула, коротким точным движением перевернула лист пергамента в большой книге-летописи, куда Савватий заносил теперь всё, скрупулёзно и ежедневно.
— Да погоди ты, животная, я ещё на той странице не дописал! — книжник перевернул страницу обратно. Ирина Львовна пренебрежительно фыркнула. При всём своём уважении и даже, прямо скажем, любви к отцу Савватию она никак не могла смириться с его неповоротливостью. И это летописец… Что бы он делал, не переворачивай за него страницы старая, мудрая кошка?..
…
Влажный весенний ветер щекотал ноздри, забираясь под одежду, холодил кожу. С высоты сторожевой башни вся округа была как на ладони — поля, луга и перелески, уже освободившиеся от снега, бурым квором рассилались окрест. И на всём этом пространстве раскинулся громадный стан вражеской орды.
— Да что же это… Не уходят они, Ждан Годинович. Неужто до лета стоять тут будут?
Воевода Ждан с сожалением поглядел на мальчика. Эх, мал ведь совсем… Девятый год только. Смышлён не по годам, какой бы правитель Козельску вырос через десяток лет…
— Не до лета, княже. Ждут они, покуда лёд стает, твоими стараниями намороженный.
Князь Василько Козельский прикусил губу. Толстый ледяной панцирь под лучами апрельского солнца таял стремительно. Ещё неделя, и всё.
— Может, зря мы его тогда, посла-то поганых… А?
Воевода ухмыльнулся.
— Не кори себя, Василько. Или надобно было врата им открыть?
Мальчик помолчал, явно не решаясь задать вопрос.
— Спросить чего хочешь, так спроси, княже.
— Что ж, и спрошу, — мальчик прямо взглянул в глаза воеводе. — Выстоим мы, Ждан Годинович?