Время терпеливых (Мария Ростовская)
Шрифт:
В покоях Гуюк-хана было холодно, несмотря на бронзовые жаровни, наполненные углями. Стена, выполненная на китайский манер из бамбука и провощёной бумаги, хорошо пропускала дневной свет, но ещё охотнее выпускала наружу тепло.
Гуюк сидел, закутавшись в ватный халат, и грел руки над жаровней.
— Что нового, Елю Чу Цай?
— Добрые новости, Повелитель, — китаец сел напротив, тоже протянул руки к жаровне. — Менгу-хан надёжно завяз на юге, как мы и предвидели.
— Насколько надёжно?
— Во всяком
— Это хорошо. Как думаешь, уже следует собирать Великий курултай?
— Рано, рано! Это даст повод Менгу распускать слухи, что ты завидуешь ему и стремишься помешать завоевать юг. Нужно ещё выждать, чтобы беспомощность Менгу стала очевидна последнему пастуху…
Сильный порыв ветра выгнул бумажную стену-окно. Гуюк-хан покосился на неё.
— На тот год велю сломать этот дворец. Ничего вы не смыслите, китайцы, в устроении жилищ… То ли дело юрта.
— Зато солнечный свет наполняет твои покои, а не жидкое пламя светильников, — улыбнулся Елю Чу Цай.
— Ха! В хорошую летнюю погоду можно обойтись вообще без крыши над головой. Зато зимой, что может быть лучше войлока на стенах?
— Хорошо, хорошо! — засмеялся китайский советник, примиряюще подняв руки. — Сломаешь этот дворец и построишь новый, из белого войлока. Кто помешает Хагану делать всё, что угодно?
Гуюк-хан встряхнул кистями рук.
— Значит, ещё подождать, говоришь… Хорошо. Мы подождём.
…
Снег за окном падал крупными хлопьями, медленно и торжественно. На землю спускались зимние сумерки. Рождество… Надо же, уже Рождество…
— Надо же, вот уже и Рождество, — эхом повторила мысли сестры Евфросинья. — Дожили.
Мария оторвалась от окна, взглянула на сестру. Что-то случилось после отъезда отца в душе Марии. Редко видимся, редко… А время идёт, и неизвестно, сколько раз ещё удастся свидеться.
И вот нашла-таки время, приехала на Рождество.
— Спасибо тебе, Мариша, — тихо проговорила Евфросинья, мерцая глазами в медленно сгущающейся полутьме.
— Да за что спасибо?
— Ну как же… Княгиня Ростовская, дел полно…
— Дела не волки, — улыбнулась Мария. — Ты их не тронь, и они тебя не тронут.
— А Бориску с Глебкой пошто не привезла?
— Да ай! — отмахнулась княгиня. — Малы ещё, по обителям женским шастать. Скучно им тут, разговоры разговаривать. Да и не хочу черниц твоих смущать.
Сёстры переглянулись и прыснули.
— Это да. В таком-то возрасте, как Борис Василькович, отроки для иных сестёр самое искушение. Увидят в бане, так как бы сами не кинулись. Трудно молодым смирять плоть свою.
Мария помолчала.
— Прости, Филя, но всё же спрошу я. Давно вертится вопрос сей, да всё никак не решаюсь… А тебе самой не трудно? Нестарая ты…
— Мне легче, — улыбнулась настоятельница. — Не знала мужской ласки я. А так неизвестно, что было бы…
Снова помолчали.
— И не хочется узнать?
— Ох, Маришка, не доставай! — неожиданно резко ответила Евфросинья. Мария тут же скользнула к сестре, покаянно прижалась, стала гладить.
— Ну прости, прости, Филя… Не хотела обидеть тебя…
— Да ладно… — погладила княгиню по руке настоятельница. — Тебе, должно, трудней с этим делом, да?
Вместо ответа Мария только крепче прижалась к сестре. Они молчали и молчали. Век бы так молчать…
— Знаешь, Филя… Вот была у нас кошка, белая такая, красивая… Василько её Ириной Львовной повеличал в шутку…
— Помню, — улыбнулась Евфросинья.
— Ну вот… Прошлый год, уже осенью, пришла она к летописцу нашему Савватию — за хозяина его почитала — смотрела долго так, потом мяукнула, лизнула в нос его и ушла… Больше мы её не видели.
— Старые кошки всегда из дому уходят, как помирать им срок подойдёт, — уже без улыбки подтвердила настоятельница.
— Ну вот… Прощаться она приходила, стало быть. А Савватий и не понял. Так и тато по гостям нынче…
— Типун тебе на язык, Маришка!
Евфросинья внезапно осеклась, взявшись ладонью за левую грудь.
— Что, что с тобой, Филя?! — переполошилась Мария, глядя на побледневшее лицо сестры.
— Ничего… Всё уже, всё прошло… — Евфросинья помолчала. — Знаешь, Мариша, ведь я тоже сон видела про батюшку нашего, да не рассказывала никому, дабы не сбылся он.
Они снова замолчали. Зимние сумерки за окном угасали, и разливался по комнате мрак. Мрак кромешный…
В дверь негромко, осторожно постучали.
— Матушка, — раздался голос молодой монашки-послушницы. — Ко всенощной собираться не изволишь ли?
— Да, Фовра, сейчас! — откликнулась настоятельница. — Да огня принеси, темно уже!
…
********
— Оааааа!…
Грозно рокотали бубны, обтянутые воловьей кожей. Жарко пылал священный огонь, отражаясь в полированной стали доспехов охранных нукеров. Пели, пели шаманы, провозглашая то, что и так всем давно было ясно.
Гуюк-хан стоял на белом священном войлоке, и ноздри его раздувались. Вот и свершилось. Свершилось то, чего он достоин. То, чего он так долго ждал.
— Слушайте все, и не говорите, что не слышали! Отныне величайший из величайших Гуюк наш хаган! И повелитель всего живого на земле, от края до края! Славьте Повелителя Вселенной!
— Слава! Слава!
Обряд продолжался, и Гуюк терпеливо сносил его. Но мысли хагана были далеко. Обряды, это для шаманов. Их дело колотить в бубны, дело Повелителя Вселенной думать.