Время в долг
Шрифт:
Терещенко пришел к Аракеляну, когда тот набрасывал конспект своего выступления на отчетно-выборном собрании. Доклад он решил подготовить острый и несколько не обычный по форме. Для этого нужно было время и уединение, поэтому приход командира его не очень обрадовал.
– Присаживайтесь, товарищ командир.
– Благодарю, Сурен Карапетович. – Терещенко сел на стул верхом, опершись локтями о спинку. – Давно хочу спросить вас, почему за долгое время совместной работы вы ни разу не назвали меня по имени-отчеству?
– Я
– Гм… Нехорошо, парторг, приехали и не соизволили доложить о командировке.
– Я написал финансовый отчет и сдал в бухгалтерию. Остальное расскажу на бюро, в пятницу.
– Как оценили нашу работу?
– Мою плохо… Вашу? Насколько я понял – удовлетворительно.
– Гм… Ну, а…
– Вы хотите спросить о конечном результате? Почти все обвинения, изложенные в вашем рапорте, я признал.
– Еще бы! Факты!
– Признал потому, что понял одну и самую большую свою ошибку: инертность, штамп в работе с людьми. Бумага задавила нас. Чуть что: «Напиши заявление!», «Напиши объяснительную!», «Напиши характеристику», «Подай рапорт!». А послушать человека все времени не хватает. Будто не живые, а нарисованные люди с нами общаются. Бюрократы мы, товарищ командир, отпетые.
– Ну, это, дорогой, самокритиканство! На моем веку я перевидал партийных работников, но не многие из них вращались среди народа столько, сколько вы. Наша большая организация всегда чутко прислушивалась к голосу партии!
– Зато я, полномочный представитель партии, оказался не на высоте, если говорить в вашем возвышенном стиле.
– Сурен Карапетович, – прервал Терещенко. – Вы передали разговор… тот… Помните?
– О куклах и ниточках? Как же, помню… Нет. Я решил, что, говоря о жизни, как о кукольном театре, вы шутили. Правильно?
– Совершенно! – Терещенко облегченно вздохнул.
– И поэтому, когда мне предложили перевод с повышением, я отказался. Сказал, что мы отлично понимаем друг друга, и заверил, что работа пойдет на лад.
– Вы не притворяетесь, Сурен Карапетович?
– Я уверен, что работа пойдет на лад.
Терещенко встал, подошел к окну и с минуту рассеянно поглядывал на улицу.
– Ну что ж, – наконец произнес он. – Воля ваша. Тогда к делу. Отряд вошел в плановый график. Большинство прорех, указанных комиссией, залатали. Моральный климат не хуже, чем у других, финансовый – подтягиваем к запланированному. И все это за один месяц, больше половины которого – не в обиду будет сказано – вы отсутствовали.
– О ваших энергичных действиях я слышал в Москве.
– Кто говорил? Как? На каком уровне?
– Начальник политуправления на семинаре по экономике.
– Приятно… Но есть и нюансы. Вы, конечно, уже знаете о выкрутасах командира звена Романовского?
Аракелян знал. Романовский сразу же по возвращении парторга из Москвы рассказал ему все.
– Я решил объявить ему строгий выговор и вырезать талон нарушения, – медленно продолжал Терещенко. – Думаю, что довольно мягкое взыскание дополните партийным?
Что мог возразить Аракелян? Произнести речь о воспитании человека с цитатами из трудов Макаренко? Он знал, что Романовский пошел в полет исключительно ради Туманова. Что к молодому пилоту вернулась уверенность, чувство собственной полноценности. Но разве вынешь это из сердца и как вещественное доказательство предъявишь Терещенко? Романовский вылетел, когда аэропорт был закрыт погодой, – правда! Романовский поставил на ноги человека – тоже правда! Значит, становление Туманова – результат нарушения. Хвалить или ругать? Нарушение – плохой пример для остальных. Результат нарушения – второе рождение летчика. Так как же, Сурен Карапетович, – думай! Компромисса быть не может. А вдруг какая-то правда во вред делу? Но какая?
…Что есть действеннее воспитания личным примером? А если каждый будет вылетать по примеру Романовского, вырастет кладбище обломков. Неужели полет в чертовой круговерти был единственной возможностью победить в юноше страх? Романовский уверен в этом. В конце концов, можно было уговорить Терещенко дать добро на полет, и тогда бы не было ошибки с инструкциями по безопасности. Вот тут ты врешь сам себе, парторг. Не будет Терещенко нарушать инструкции ради какого-то Туманова…
Терещенко повернулся от окна и внимательно, слегка иронически смотрел на Аракеляна.
– Я жду…
– Согласен с вашим решением по административной части, а вот подвергнуть сомнению партийность Романовского не вижу оснований.
– Боитесь, что как журналист он будет апеллировать к газете?
– Вы плохо думаете об этом человеке, командир!
– А мне с ним не детей крестить! До свидания!
Терещенко ушел. Аракелян думал о том, что, кажется, выбрал не ту правду, которую подсказала совесть. А разве можно выполнять долг вопреки совести, вопреки чувству истины?
Он вызвал по телефону Романовского.
– Борис Николаевич, что выше: долг или совесть?
– Вопрос странный. Мне кажется, одно должно быть связано с другим.
– А если раздваивается? Если есть сомнения? Можешь ответить конкретно?
– Если бы внутренний мир точно соответствовал поступкам, то сразу можно было бы сказать: вот этот святой, вот этот стяжатель…
– Ты не ответил на вопрос.
– Начинаю догадываться, о чем вы говорите. Если догадка верна, то нужно смотреть шире и рассуждать о пользе не для одного человека, а для многих…