Время воды
Шрифт:
— Ты писал? — Катя подошла так близко, что я ощутил ярость, кипящую в ее теле. — Говори!
— Да, — сказал я и зажмурился, ожидая, что она ударит меня по щеке.
Но Катя не ударила. Катя отчего-то медлила.
— Это все обо мне? — спросила она очень тихо.
— Да, — решив идти до конца, выдохнул я и с вызовом посмотрел ей в глаза.
— Зачем же ты, такой талантливый, такой хороший человек, занимался всем этим грязным делом?
— «Зачем»? Это долгий разговор, не сейчас и не здесь, но в общих чертах звучит так: мы живем в такое время, когда от
Первая часть моего ответа была вызвана желанием потянуть время, вторая — выдумкой, третья — правдой. Правду говорить труднее, чем врать, поэтому начал я бодро, а заканчивал сбивчиво. Однако я попал в цель.
Катины глаза хищно расширились.
— Конвой! — позвала она.
Вошли двое, тот хлипкий парень, который меня развязал, и с ним еще один, еще хлипче. Во времена техпрогресса выигрывают одни слабаки.
— Он во всем сознался. Отведите его в туалет, верните шнурки и ремень, а затем выведете во двор. Я сама приведу приговор в исполнение.
— Слушаемся, — ответили они вразнобой и, с опаской посмотрев в мою сторону, попросили: — Товарищ, пойдемте выполнять распоряжение.
Наверное, я мог их скрутить. Мог бы, по крайней мере, попробовать, вместо этого я сказал:
— Катя, я не хочу… в туалет.
Она ничего не ответила, я послушно встал и пошел по коридору.
Как же так, как же так, думал я, разглядывая серый, с каждым шагом меняющий угол наклона, пол. Не может быть, не может быть, думал я. Ноги были ватные, в голове шумел колокол.
В туалет я сходить не смог, шнурки вставить — тоже, сложил их в карман, неряшливо спутав в клубок. Я читал, что приговор исполняется на каком-нибудь условленном участке длинного коридора во время перемещения, когда осужденный меньше всего этого ждет. А я ждал, и поэтому, когда Катерина внезапно вышла из-за поворота, я повалился на пол, теряя чувство. Выстрел раздался, когда я уже лежал на полу. Я определенно не должен был видеть пули, но я видел, как вращающийся металлический конус, размером с навозную муху, приближается к моему лбу.
Жизнь померкла.
Только померкла. На пару часов.
Я очнулся на заднем сиденье легкового автомобиля, оно было кожаным, красным и пахло дорогой парфюмерией. Я лежал лицом вниз, уткнувшись носом в кожаный шов. Лежал и испытывал трудно-описываемое блаженство.
— Виктор, вставайте, — услышал я знакомый голос. — Я знаю, что вы не спите.
— Катя? — вырвалось из меня.
— Что? — таков был ее ответ.
— Я ранен. Зачем вы стреляли в меня? — сказал я, со стоном принимая вертикальное положение.
— Никто в вас, молодой человек, не стрелял.
— Но я слышал выстрел.
— Мне нужно было напугать конвоиров, — ответила Катя, разглядывая меня в зеркало заднего вида.
Под ее взглядом я немного смутился, торопливо пригладил волосы, застегнул пуговицы на рубашке, а затем огляделся по сторонам. Мы с Катериной были одни, за окнами стоял полумрак — светало или темнело. Временами машину трясло, временами подкидывало, мы ехали по разбитой дороге.
— Я отчетливо видел пулю, летевшую мне в лоб, — не согласился я, ощупывая голову.
— У вас, Виктор, богатая фантазия и не очень хорошо с нервами, — обернулась ко мне Катерина.
— Я поэт, — ответил я, оставив в покое голову и хмуро глядя, как мимо несутся обледенелые ряды сосен. — Куда мы едем?
Она не ответила.
— Катя, почему ты не застрелила меня? — зашел я с другой стороны.
— Может быть, я вас люблю, — таков был ее ответ.
Для столь серьезного признания очень мало эмоций. Мне стало тревожно, и я спросил:
— Катя, у вас больше нет коньяку?
— Мы снова на «вы»? Как интересно, — Катя хмыкнула.
— Я хочу пить… Раз уж ты спасла меня, то теперь за меня в ответе, — я попытался занять доминирующую позицию.
— Так и есть, поэтому коньяку больше не будет.
— Как это так? Ты же пила, как лошадь, тем вечером?
— Женщина пьет только тогда, когда хочет стреножить мужчину.
— А потом?
— А потом больше не пьет.
— Ты что же, меня стреножила?
— Думаю, да.
— Куда мы едем? — повторил я.
— Это ты должен мне сообщить.
— Шутишь?
— Женщины не умеют шутить.
— Это кто так сказал?
— Это ты так сказал. Мы едем на тот самый остров, который ты описывал в своих стихах.
— Остров? Полная хрень! Это был только образ, мечта.
— Так я тебе и поверила.
— Ну, может быть, остров и существует в природе, но он мне не принадлежит. Денег, чтобы его купить, у меня нет и никогда не будет. Все деньги, которая зарабатывает наша «Родина», мы отвозим в Москву… Я, конечно, не нищий, но… я честно не знаю, где этот остров находится.
— Попов, из-за тебя я чуть не убила двух своих соратников, бросила карьеру в «красных косынках», поставила под угрозу срыва план революции. А ты…
— Косберг тоже меня уволит, когда вернется, — развел я руками. — Впрочем, это не важно.
— А что важно? — спросила она.
— Важно то, милая Катя, что история подходит к концу. Все восемь «родин» рубят один и тот же сук: следят друг за другом, стучат друг на друга, возят деньги в Москву и ждут, какую из них сделают главной… Катя, твоя красота служит делу разрухи. Никто в этой стране за последние двадцать лет не пытался освободить человека от рабской работы, никто не построил ни одного завода, ни одной тележки нет собственного производства, только рестораны, бизнес-центры и сауны. А улицы, между тем, опять живут по своим диким законам. Матросы, «косынки», сбежавшие с лесопилок «бобры» — все они пьяны и стреляют друг в друга, грабят бары и магазины, скоро начнут скручивать кабель и свинчивать ручки с дверей…