Время войны
Шрифт:
В городе, куда мотострелки притащили раненого командира, легионеров не было. Какая-то бродячая центурия, пролетела через него, разгромила отделение Органов и удалилась в неизвестном направлении. Местные жители ничего не понимали и ждали, когда же придет народная армия, которая сбросит неведомых врагов в море, но ее все не было.
Через день по радио сообщили о предательстве Пала Страхау, который поднял мятеж на Закатном полуострове. А потом пошли слухи, что мятежники орудуют не сами по себе, а при поддержке наемников не то с островов, не то аж из космоса.
Если
Но он и тут опоздал. Легионеры начали большое наступление, и фронт двигался быстрее, чем пешие бойцы во главе с командиром, обессилевшим от боли и потери крови.
На перешейке к команде Никалаю прибились еще две группы окруженцев. Одна из них в панике бежала с востока и сообщила, что перешеек блокирован, так что идти больше некуда.
Но Никалаю решил прорываться.
— Ночью пробьемся, — сказал он. — Если тут фронт, значит дальше — свои.
Но это был не фронт, а укрепленная полоса, которую в начале наступления держали четыре фаланги. Но когда стало ясно, что никакой контратаки целинцев здесь не будет, тут осталась одна фаланга и тыловые части.
Какие-то местные жители показали дорогу, которую легионеры использовали для снабжения наступающих частей, но охраняли плохо. Люди и техника требовались на передовой, и на перешейке оставалось все меньше боеспособных сил. Конвои на бронегрузовиках в стычках с партизанами больше надеялись на свое оружие и броню, а не на стационарную охрану.
Группа Никалаю все же понесла потери в перестрелках со стационарными постами и усиленным патрулем, но большая часть ее вырвалась на оперативный простор.
И тут судьба нанесла бойцам новый удар. Они не вышли к своим. Местные жители в один голос утверждали, что на материке тоже полно мятежников и мариманов, а фронт находится неизвестно где. Кто-то даже сказал, будто враги уже взяли Уражай и полным ходом идут к столице.
Тут сорвался даже Игар Иваноу, который до сих пор вел себя образцово. Но напряжение оказалось сильнее. Игар бился в судорогах и рыдал, крича:
— Они везде! Везде! Нет никаких наших! Нас всех убьют!
Пришлось майору Никалаю отхлестать его по щекам единственной оставшейся рукой. Окончательно Игар пришел в себя, когда командир назвал его паникером.
— Я не паникер! — воскликнул он все еще напряженным, но уже без истерической нотки, голосом. — Но объясните мне — почему так? Как это может быть?! Народная армия отходит, мы в окружении, а какие-то мятежники наступают и берут город за городом.
Никалаю не нашел ничего лучше, как ответить:
— Это тактический маневр. Мы заманиваем врага, чтобы потом сокрушить его ударом во фланг и тыл.
— Не слишком ли далеко заманиваем? — проворчал кто-то, но Никалаю заявил на это, что думать так — значит сомневаться в мудрости великого вождя, и ворчун испуганно умолк. А Никалаю добавил к слову:
— Я всегда знал, что Страхау предатель. Но ему удалось втереться в доверие к вождю, и в том, что происходит, есть и его вина. Чтобы расчистить путь предателям, он уничтожал честных офицеров. Не исключено, что в народной армии есть его ставленники. Но они не смогут творить свое черное дело долго. Скоро наши перейдут в наступление, и мы должны добраться до своих, чтобы принять в нем участие. За одного битого двух небитых дают.
Но у «битых» было свое мнение на этот счет. Игар Иваноу своими глазами слышал, как один боец вдали от офицеров сказал другому:
— Майору хорошо. Его с одной рукой сразу в тыл отправят. А нас на передовую.
И что самое главное — Игар тоже изменился. Раньше он непременно доложил бы о таком разговоре по команде — то есть майору лично. А теперь воздержался. Наверное, потому, что майор все-таки не убедил его до конца.
52
Бунт в Чайкине случился вскоре после того, как маршал Тауберт установил твердое правило — на фронт в ошейниках направлять только тех целинцев, которые мобилизованы принудительно. А добровольцев зачислять в «органы полиции» во главе с Палом Страхау.
Ошейники в этом ведомстве носили только командиры и старшие групп. А уж им самим было предоставлено право наводить в своих подразделениях такую дисциплину, чтобы быть спокойными за свою голову.
Ошейники берегли для фронтовых частей, поскольку Тауберт был уверен, что в тылу «союзники», тем более добровольные, и так никуда не денутся.
В партизанскую войну маршал, как известно, не верил — даже после того, как она началась.
И тут полыхнуло всерьез.
Все началось с того, что партизаны освободили колонну пленных, которых вели на отгрузку. А «страховцы» вместо того, чтобы драться против партизан, открыли огонь по разбегающимся обнаженным женщинам.
Тогда немногочисленные мужчины из той же колонны попросту отобрали у полицаев оружие и перебили их.
Усиленный отряд «страховцев» не смог даже подобраться к месту событий. Хотя на сотню безоружных повстанцев обоего пола и разной степени одетости приходилось не больше одного вооруженного партизана, полицаи под градом камней и других тяжелых предметов разбежались, как зайцы, бросив своих командиров, которые проявляли вынужденную доблесть под страхом пули под челюсть.
Когда на подавление мятежа бросили 13-ю фалангу, справиться со стихией было уже трудно. Не помогло и маршевое пополнение из мобилизованных.
Генерал Казарин сам вышел со своими бойцами наперерез толпе в центре и толкнул речь с постамента памятника очередному вождю.
— Мои солдаты — такие же целинцы, как и вы! — хрипло выкрикивал он по громкой трансляции. — Только вы еще можете отступить, а они нет. Их поставили здесь на верную смерть. Я не отдам приказа стрелять в безоружных. Но я не могу приказать им уйти, потому что за это убьют здесь на месте не только меня, но и их тоже. И я не знаю, как они себя поведут. Ведь если хоть одна ваша пуля в моих солдат, они откроют огонь, и я не смогу их остановить.