Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
Давай сразу договоримся — вот об этом я не жалею. Жалею, что не увез с собой силой, что не женился, пару раз даже от души жалел, что не пристрелил тебя, уж прости. Но лучшего выбора я бы не сделал. Хочешь верь, хочешь не верь, адвокаты же всегда брешут.
Стадия объяснений пройдена, наверное, пора приступать к покаяниям?
Их у меня не так много. Оставим вопрос, следовало мне тогда уходить или нет. Думаю, у каждого человека есть предел, и все-таки следовало. Кстати, я не ревновал и не ревную тебя к твоему магу, хотя, не скрою, для твоей безопасности предпочел бы видеть его мертвым. Мне только жаль, что я решил «выдержать характер». Вот уж воистину отличная тактика для человека, которому жить остается пара месяцев, правда? Вообще бесполезно выдерживать характер, если тебя не любят. Это не в укор тебе — можешь перечитать выше про мой обдуманный выбор — это такая грустная земная правда. Я сглупил в том, что принял ее наполовину и с поправками, а жизненные ситуации — это тебе не завещание дядюшки, они не предусматривают поправок. Если тебе повезет кого-нибудь полюбить, ты вспомни мой решительный демарш и не повторяй его.
Вообще странно, но до простейшей мысли — что для любви достаточно просто любить — люди доходят такими длинными и кривыми дорожками.
Так или иначе, наши сожаления ничего не меняют, как и отсутствие сожалений. Жизнь — не суд присяжных, чистосердечное раскаянье и слезы на глазах не смягчают приговора. Увы, и до этого я додумался поздно, но хоть тебе успел рассказать.
Я сейчас в Виарэ, на той самой вилле, смотрю на море из окна и вспоминаю, как мы с тобой бродили по пляжу. И, если честно, рад, что тебя со мной нет. Мне бы хотелось, чтобы ты запомнила меня живым человеком, а не развалиной среди подушек. Я же все-таки адвокат, тщеславие — профессиональный порок, будь снисходительна.
Испортил черновиков двадцать, пока тебе все это написал. Наверное, юристы просто не приспособлены к тому, чтобы переносить искренние чувства на бумагу. Как я тебя люблю — это еще листа на три, давай ограничимся декларативной формой.
Пожалуй, сейчас меня огорчает только то, что я не знаю, что с тобой будет дальше. Хотел бы утешить тебя, сказать, что тебя оправдают и отпустят, дать еще какой-нибудь очень полезный и глупый жизненный совет, который ты проигнорируешь. Подстраховать тебя. Защитить. Но это уже будешь знать ты, а не я. Поэтому просто скажу, что буду по тебе скучать, даже если по какому-то недоразумению попаду в рай, что, конечно, сомнительно. Мне бы хотелось верить в вечную жизнь, потому что другого шанса увидеть тебя у меня не будет. А ты, конечно же, планируешь удрать под свои заснеженные елки, к метелям и колоколам, да? Вот же бесы, и тут разминемся.
И немного сентиментальности напоследок. Если не хочешь читать — бросай прямо здесь и переходи к последнему абзацу.
Все эти «забудь меня и живи дальше» — полная чушь. Память обо мне никак не помешает тебе жить дальше, равно как и не поможет. Многих из нас будут любить, и всех нас забудут. Не думаю, чтобы память так уж обязательна для любви. Важно, что любовь была. Не знаю, сделала ли она твою жизнь лучше. Мою сделала. Вряд ли она умрет от проказы и, я думаю, она останется с тобой, даже когда не останется меня.
Выходи замуж и рожай кучу детишек. Или прыгай с пистолетом по полям и лесам. Или плюнь на все, да и махни к морю со своим магом. Или отправляйся исследовать Белую землю. Пиши мемуары. Не пиши мемуаров. Живи как тебе хочется и будь счастлива — думаю, это единственное напутствие, которое мертвые могут дать живым.
А если тебе станет грустно когда-нибудь, просто представь, как за окном шумит море — да-да, та самая паскудная синяя лужа, которую кто-то забыл перекрасить в серый цвет — как за горизонт медленно опускается солнце, как пахнут цветущие олеандры. Поделюсь своим последним открытием: ты можешь сидеть в тюрьме, скитаться по чужбине, валяться в лазарете или умирать в комфортабельных апартаментах — а это не изменится.
Красота и любовь мира не принадлежат никому и всегда остаются с нами, даже если нас самих уже почти нет.
Возможно, что-то от нас остается в них.
Прощай, Дэмонра.
Рэйнгольд
Женщина в камере даже не плакала — выла. Пауля на секунду пробрал озноб, словно в расцвеченном солнечными квадратами коридоре тюрьмы вдруг сделалось холодно. Тюремщик поежился, поплотнее запахнул тужурку, накинутую поверх формы — к сорока девяти годам, двадцать из которых он провел под не слишком добрым кровом Игрэнд Дэв, спина стала напоминать о себе, и Пауль берегся от сквозняков — развернулся, чтобы уйти, и замер.
Заключенная все не замолкала. Толстые стены и дверь глушили звуки и, конечно, с трех шагов он уже ничего не услышал бы, но Пауль, собиравшийся уйти, так и не ушел. Наверное, дело было в том, что он, за двадцать лет наслушавшись всякого, никогда не сталкивался с тем, чтобы люди рыдали так. Это вообще больше походило на звуки, издаваемые смертельно раненым животным, чем на человеческий плач. Тем более — женский.
Эту самую женщину — нордэну, которую, наверное, и в лучшие ее дни мало кто назвал бы миловидной — Пауль провел в камеру с час назад. Ее конвоировали трое, но она держалась так, словно находилась в коридоре совершенно одна. На Пауля она не то чтобы подчеркнуто не смотрела — как-никак, он распахнул перед ней дверь в камеру, где ей предстояло сидеть бесы ведают сколько — но серый взгляд скользнул по нему, как по пустому месту. Вряд ли это было расчетливым оскорблением: аристократы при общении с тюремщиками обычно все же кривили демонстративно-отстраненные мины. Женщина просто выглядела непробиваемо спокойной. Пауль по опыту знал, что если из тюрем удирают — во двор ли, в лучший ли мир — то только такие, поэтому следил за ней в оба. Она вошла, окинула взглядом свое временное пристанище — как показалось Паулю, чуть улыбнулась окну — и развернулась к нему, всем своим видом давая понять, что не возражает остаться в одиночестве. Пауль, разумеется, ретировался, потому как существовали более приятные вещи, чем стоять и пялиться на тощую северянку со снежно-белым лицом и вздернутым подбородком.
Пять минут назад он занес ей еду и пачку писем. А еще через три минуты все это началось.
Пауль прислушался, но за дверью ничего не изменилось, только вой стал тише и начал напоминать человеческое рыдание.
«Какая ни есть государственная преступница, а все-таки баба».
Уж миску воды ему ей принести было не жалко. Попила бы, отошла.
Пауль кивнул караульному, стоящему в дальнем конце коридора. Сочувствие — сочувствием, но заходить в камеру северянки в одиночку и никого не предупредив, он не собирался. Его дома еще жена ждала и двое внуков, кто бы их без него кормил.
Пауль тяжело вздохнул, отодвинул задвижку и сквозь небольшое прямоугольное отверстие посмотрел, что творится в камере. Нордэна скорчилась на полу в дальнем углу и сидела, поджав колени и спрятав голову под скрещенные руки. Паулю доводилось видеть и более драматические сцены отчаяния, но при взгляде на эту женщину он отчего-то сразу подумал, что даже заточенных карандашей в камеру проносить ни в коем случае нельзя.
Помедлив секунду и кивнув караульному, он вошел, прикрыл за собой дверь. Огляделся еще раз. Рядом с нордэной валялись несколько конвертов, но вскрыт был только один. В руке женщина сжимала исписанные листы. Заключенная уже не выла, а только тихо то ли всхлипывала, то ли поскуливала. Это мало походило на истерику утонченной аристократки, обнаружившей, что белье в камерах меняют не каждый день, а гусиный паштет на завтрак отменяется. Скорее так мог бы плакать маленький ребенок, не понимающий, за что его ударили.
— Барышня, — негромко позвал Пауль. «Заключенная Ингрейна» как-то не выговаривалось.
Нодэна вздрогнула и подняла голову. Ее светлые глаза под мокрыми рыжими ресницами казались почти бесцветными и словно нарисованными на лице, как у куклы.
— Барышня, — повторил Пауль.
— Барышня?
Женщина не то чтобы вздрогнула, но как будто проснулась. Взгляд, во всяком случае, сделался осмысленным и очень холодным.
— Барышня, — медленно повторила она и замолчала. — Чем могу быть любезна? — после некоторой паузы поинтересовалась нордэна. Наверное, тон получился бы ледяным, если бы не сорванный голос.