Время жить и время умирать
Шрифт:
Гребер не поверил, но у него больше ничего не было, и он не мог выторговать что-нибудь получше.
— Ну ладно, — сказал фельдфебель. — Есть другое предложение: берите их без обмена. Оставьте свое барахло при себе. Таким образом, у вас будет еще и выходная форма. Идет?
— Разве старая вам не нужна для счета?
Фельдфебель сделал пренебрежительный жест. На его синий глаз упал из окна пыльный солнечный луч.
— Счет и так давно не сходится. Да и что вообще сейчас сходится? Можете вы мне сказать?
— Нет.
— Вот то-то же, — отозвался
Поравнявшись с городской больницей, Гребер вдруг остановился. Он вспомнил, что обещал навестить Мутцига. С минуту он колебался, потом все-таки зашел. У него внезапно возникло суеверное чувство, что добрым делом он может подкупить судьбу.
Те, кому сделали ампутацию, находились на втором этаже. На первом были тяжело раненные и только что перенесшие операцию — отсюда их при воздушном налете можно было без особого труда переправить в убежище. Что касается тех, кто перенес ампутацию, то они не считались беспомощными, поэтому их поместили выше. Во время тревоги они могли помогать друг другу. Тот, у кого были ампутированы обе ноги, мог, в случае необходимости, обхватить за шею двух товарищей, у которых были ампутированы руки, и так добраться до убежища, пока персонал занимается спасением тяжело раненных.
— Ты? — удивился Мутциг, увидев Гребера. — Вот уж не думал, что придешь.
— И я тоже. Но, как видишь, я здесь.
— Это здорово, Эрнст. Кстати, здесь и Штокман. Ты, кажется, был с ним в Африке?
— Да.
Штокман, потерявший правую руку, играл в скат с двумя другими калеками.
— Эрнст, — спросил он, — а у тебя что? — Он невольно окинул Гребера взглядом, словно отыскивал следы ранения.
— Ничего, — ответил Гребер. Все смотрели на него. У всех в глазах было то же выражение, что и у Штокмана. — Я в отпуску, — сказал он смущенно, чувствуя себя почти виноватым в том, что остался цел и невредим.
— Я думал, ты тогда в Африке получил свое, — заработал себе бессрочный отпуск.
— Меня залатали, а потом отправили в Россию.
— Ну, тебе повезло. Мне, собственно, тоже. Другие попали в плен. Их так и не удалось посадить на самолеты. — Штокман покачал своей культей. — Если об этом можно сказать «повезло».
Игрок, сидевший в середине, хлопнул картами по столу:
— Играем мы или треплемся? — грубо спросил он.
Гребер заметил, что он без ног. Их отняли очень высоко. На правой руке не хватало двух пальцев, новая кожа вокруг глаз была красной и без ресниц: видимо, они обгорели.
— Доигрывайте, — сказал Гребер. — Я не спешу.
— Еще один кон, — объяснил Штокман. — Мы скоро кончим.
Гребер сел у окна рядом с Мутцигом.
— Не обижайся на Арнольда, — прошептал Мутциг. — На него сегодня хандра нашла.
— Это тот, что посредине?
— Да. Вчера приходила его жена. После этого он по нескольку дней хандрит.
— О чем вы там судачите? — крикнул Арнольд.
— Да так, вспоминаем старые времена. Имеем мы право?
Промычав что-то, Арнольд продолжал игру.
— А в
Штокман швырнул карты на стол.
— Проклятое невезение! Я-то понадеялся на туза треф. Кто мог знать, что три валета окажутся в одних руках!
Арнольд что-то буркнул и опять стал тасовать.
— Когда хочешь жениться, так не знаешь, что лучше, — сказал Мутциг. — Быть без руки или без ноги. Штокман говорит, что без руки. Но как ты будешь одной рукой обнимать женщину в постели! А обнимать то ведь ее надо!
— Пустяки. Главное, что ты жив.
— Верно, но нельзя же этим пробавляться всю жизнь. После войны еще куда ни шло. А потом ты уже больше не герой, а просто калека.
— Не думаю. Кроме того, ведь делают превосходные протезы.
— Не в этом дело, — сказал Мутциг. — Я имею в виду не работу.
— Войну мы должны выиграть, — неожиданно громко заявил Арнольд, который прислушивался к их разговору. — Пусть другие теперь отдуваются. А с нас хватит. — Он бросил недружелюбный взгляд на Гребера. — Если бы всякие шкурники не окопались в тылу, нам бы не пришлось все время отступать на фронте.
Гребер не ответил. Никогда не спорь с тем, кто потерял руку или ногу, — он всегда будет прав. Спорить можно с тем, у кого прострелено легкое, или осколок засел в желудке, или кому, быть может, пришлось и того хуже, но, как это ни странно, не с человеком после ампутации.
Арнольд продолжал играть.
— Что скажешь, Эрнст? — спросил через некоторое время Мутциг. — У меня в Мюнстере была девушка; мы и сейчас переписываемся. Она думает, что у меня прострелена нога. А об этом я ей ничего не писал.
— Не торопись. И радуйся, что тебе не надо возвращаться на фронт.
— Я и так радуюсь, Эрнст. Но сколько же можно этому радоваться!
— Просто мутит, как вас послушаешь, — неожиданно сказал Мутцигу один из болельщиков, сидевших вокруг игроков. — Напейтесь и будьте мужчинами.
Штокман захохотал.
— Чего гогочешь? — спросил Арнольд.
— Я как раз представил себе, что было бы, если бы ночью сюда плюхнулась тяжелая бомба, да прямо в середку, да так, чтобы все в кашу! К чему бы тогда были все наши горести!
Гребер встал. Он увидел, что у болельщика нет ног. «Мина или отморозил», — подумал он машинально.
— А куда подевались все наши зенитки? — пробурчал Арнольд. — Разве все они нужны нам на фронте? Здесь почти ничего не осталось.
— И на фронте тоже.
— Что?
Гребер понял, что допустил ошибку.
— Мы ждем там новое секретное оружие, — сказал он. — Говорят, какое-то чудо.
Арнольд уставился на него.
— Да что ты мелешь, черт тебя подери! Можно подумать, будто мы проигрываем войну! Этого быть не может! Думаешь, мне охота сидеть в паршивой тележке и продавать спички, как те, после первой войны? У нас есть права! Фюрер нам обещал!