Время жить
Шрифт:
Если бы я начинал знакомство с Америкой в этот вечер, то, не ожидая расспросов, засыпал бы радушную семью рассказами о наших общих московских знакомых, о молодом трепаче-гитаристе, так полюбившемся младшему поколению Кэннингхэмов, и, конечно, о своих близких, о переменах, случившихся в моей жизни, но опыт минувших дней призывал к сдержанности. И потому, умеренно покричав при виде хозяина и похлопав его по твидовой спине, размашисто пожав добрую лапу Эдди и осторожно — пальчики его сестры, выразив
Довольно долго никто меня не тревожил. Кэннингхэм смешал нам что-то выпить, и мы выпили; пришла сладко позевывающая миссис Кэннингхэм в чем-то розовом, воздушном, и мы опять покричали, но сдержанно. Потом юный Эдди спросил, появились ли в Советском Союзе хиппи.
— Нет! — сказал я сожалеюще. — В этом плане никакого прогресса… О чем вы пишете?
— Ему еще не о чем писать, — сказала сестра, и все засмеялись.
— А как поживают… э…э… — любезно начала миссис Кэннингхэм, но зевота так выслезила ей глаза, что она вынуждена была закрыть лицо руками.
— Все — о'кэй! — заверил я, уместив в этой краткой формуле трудную и сложную жизнь последних лет.
— Нравится наш дом? — спросила миссис Кэннингхэм. Экономя силы, я закатил глаза и развел руками: мол, нет слов!
— Но у вас тоже… — и опять посланница морфея — зевота — помешала ей закончить фразу.
— У меня тоже о'кэй! — пришел я ей на помощь.
— Вы не были под Корсунь-Шевченковским в пору войны? — спросил Кэннингхэм.
— Нет.
— А вы не знаете, кто из литераторов был?
— Нет.
— Симонов тоже не был?
— Понятия не имею.
— Ему это нужно для второй части книги, — пояснил Уилкинс.
Кэннингхэм вышел в кабинет и вернулся с громадным томом в красивой суперобложке. Достал шеферовское перо и что-то размашисто написал на титульном листе. Я с благодарностью принял книгу, поникнув под блаженной тяжестью, и понял, что придется оставить ее в Америке, ибо в самолет не пускают с лишним весом, а у меня нет багажных денег.
— Бестселлер, — заметил Уилкинс.
— Седьмое место в списке, — уточнил Кэннингхэм.
— Вы, конечно, видели… — начала миссис Кэннингхэм, но зевота буквально задушила ее; с извиняющейся улыбкой она встала и, пошатываясь, направилась к лестнице.
— Жена хотела сказать, что в воскресных номерах «Нью-Йорк тайме» публикуются списки бестселлеров, — пояснил Кэннингхэм.
Молодые люди задвигали стульями и стали прощаться.
— Если нам удастся приехать на будущий год в Москву, — сказала прелестная мисс Кэннингхэм, — можно позвонить вам?
— Конечно! Буду очень рад!
— Телефон прежний?
— Да, только вначале надо набрать двойку.
Юные Кэннингхэмы рассмеялись и убежали к себе наверх.
— Вы не знаете, где сейчас профессор Пушкарев? — с ударением на первом слоге спросил Кэннингхэм.
— Пушкарев, — поправил я.
Кэннингхэм внимательно поглядел на меня поверх очков, словно прикидывая, нет ли тут дезинформации, и что-то отметил в крошечной записной книжке.
— А кто это? — спросил я.
— Историк.
— В первый раз слышу.
Кэннингхэм вздохнул.
— Вы знали Гиппиуса?
— Никодима Васильевича, сценариста?
— Нет, видимо, его отца — Василия Гиппиуса, профессора литературы.
— Я учился по его книгам, но лично не знал. Он ленинградец, умер в блокаду.
— Да, да! — кивнул Кэннингхэм. — Меня интересует, был ли он другом Блока?
— По-моему, его брат Владимир дружил с Блоком. Но и он, конечно, хорошо знал Блока. Может, и дружил.
— О'кэй! — сказал Кэннингхэм и широким жестом протянул мне руку. — Развлекайтесь, виски хватит.
— А вы?
— Мне рано вставать.
— Фу, какая досада! Столько не виделись!
— У него завтра лекция в Балтиморе, — вмешался Уилкинс. — Джек — фанатик труда!
Мы остались одни. Уилкинс наполнил стаканы.
— Хорошая семья, — сказал он.
— Замечательная!
— А девчонка как похорошела!
— Будь здоров!
— А Эдди — заправский поэт!
— Конец света! — сказал я. — Ты небось тоже хочешь спать?
— По правде говоря, да, — засмеялся Уилкинс. — Завтра у нас обширнейшая программа!
— Как нам добраться до гостиницы?
— Ты с ума сошел!.. Я отвезу вас.
И мы поехали к нашему отелю напротив знаменитого Мэдисон-гарден, по ночному Нью-Йорку, по странному Нью-Йорку, какого не помнят старожилы: в грязном снеге, в черных сугробах, и самые рослые сугробы были занесенными машинами — их и не пробовали откапывать; по Нью-Йорку, заваленному картонками, ящиками и жестяными урнами, через край набитыми всякой дрянью — мусоровозы не справлялись из-за снежных заносов; по ущельям улиц, в полыханье огней центра, как в лесной пожар, к золотому котлу Мэдисон-гарден…
Утром нас разбудил звонок, мой напарник снял трубку.
— Алло!.. Нет, это его сосед. А-а!.. С добрым утром. Гуд морнинг! Отлично выспались. А вы?.. Какой молодец! Нет, мы только-только проснулись. Даю, даю!..
— Это Уилкинс, — сказал он, прикрывая рукой трубку. — Мировой парень!
— Номер один! — горячо поддержал я.
— А какая точность — сказал в десять и — ровно в десять, ноль-ноль!
— Дивный парень!
— Таких поискать! — в голосе его прозвучала смутная укоризна.