Время жизни
Шрифт:
Как я здесь очутился.
Голые стальные стены шли радужными разводами в тех местах, где ребра грубой металлической лежанки были привалены к торчащей из них арматуре. В дальнем углу из стены журчит вода, исчезая в отверстии пола. Это единственный звук, который нарушает тишину.
Кто меня сюда упрятал.
Все четыре стены абсолютно голые и на вид монолитные. Следов двери не наблюдается. То же с полом и потолком. Только вентиляционные отверстия на уровне глаз – узкие, в пару миллиметров, щели. Насколько позволял мне разглядеть окружающий сумрак – стены были толстыми и прочными. Удар кулаком о стену
Кто я.
До меня как-то внезапно дошло, что я не помню не только обстоятельств своего здесь появления, но даже собственного имени. Моя память была чистой страницей, на которой не отпечатывалось даже призрачного эха некогда испещрявшего ее текста.
Место, куда невозможно попасть, откуда невозможно выйти. С какой целью меня сюда могли поместить. И самое главное, кому я нужен, слабый уголек угасающей жизни посреди фейерверка огромного мегаполиса.
Корпорации. Это слово мне было знакомо. За ними была сила, за ними была власть. На улицах муниципальные и союзные «силы правопорядка» еще что-то решали. Но те, кто пересек черту владений Корпораций, оказывались вне любого закона, кроме воли владельцев трансконтинентальных финансовых институтов.
С тобой могли сделать что угодно, и никто даже не стал бы тебя искать.
Стоило войти в противоречие с целями бездушных машин, контролирующих, всеохватных, могучих, ты тут же исчезал, заживо переваренный в их чреве. Они только притворялись творением человеческих рук. Те, кто был наверху, уже мало отличались от собственных оптоэлектронных придатков. Они не имели человеческого облика. И они были ненавистны самим фактом своего существования.
Что за мысли. Из-за них я сюда и попал.
В памяти всплыл странный образ. Долговязый парень с изможденным лицом тащил на себе здорового верзилу. Тот был ранен. Двое пробирались какими-то переходами, в попытке ускользнуть от чего-то далекого и ужасного.
Это были странные образы. Они были мои и не мои, будто я вспоминал увиденное некогда в гемисферном зале эйч-ди [7] . Протянув перед собой ладони, я всмотрелся в них, словно изучая улики. Долговязый парень. Ладони испещрены ссадинами и худы до полупрозрачности.
Странно. Я все еще не чувствовал никакой связи с теми людьми из воспоминания. Это был кто-то другой. Нельзя видеть перед глазами этот напряженный взгляд, задранный куда-то вверх, сквозь толщу перекрытий, и ни капельки ему не сопереживать.
7
Эйч-ди – кинематограф высокого разрешения.
Полная отстраненность, потеря памяти, спокойствие плывущих в темноте мыслей о том, как покончить с собой – в случае чего, я успею. Разбить себе висок о край железной кровати не так просто, но я сумею.
Странное ощущение. Похоже на действие какого-то наркотика. Эта четкость мыслей – лишь иллюзия. И стены эти, возможно, лишь иллюзия. Значит, меня все-таки загнали в угол. Значит, им от меня что-то нужно. Значит, они это что-то постараются у меня взять.
Только что может рассказать человек, которому запретили вспоминать.
Почему-то я остаюсь абсолютно спокоен, словно
Темнота и тишина вокруг длилась и длилась, я прижимал гудящий пустотой затылок к стальной плите стены, чувствуя, как он вибрирует в такт каким-то своим потаенным ритмам.
Что общего между мной и тем парнем, что из последних сил пробирался по катакомбам у основания башни.
Первые признаки жизни за пределами моей камеры я почувствовал будто загодя. Выпрямился, опустил голову, прикрыл веки. И только после этого под потолком вспыхнуло жгучее пламя света.
Подождав, пока растворится в его густом мареве мельтешение красных и синих пятен, я открыл глаза и поднялся. Сейчас раздастся голос. Он будет спрашивать. И каждый его вопрос будет требовать ответа.
Так уже было.
Однако голос все никак не появлялся. Его обладатель притаился где-то за пределами моего понимания, внимательно разглядывая меня, вчитываясь в выражение моего лица, как в детскую азбуку. Меня изучали.
И тогда я дал волю своему гневу, исподволь тлевшему все это время на самой границе сознания, словно неведомый факельщик поднес огонь к запалу древнего орудия. И орудие тут же сделало пробный залп.
Мой голос иерихонской трубой заполнил свободное пространство, многократным эхом возвращаясь мне в уши. Я кричал так, что вздувались на шее вены и глаза едва не вылезали из орбит. Мне нужен был этот наблюдатель, мне нужно было выйти с ним на контакт, мне требовалось узнать… что?
Мое тело само делало свою работу, позволяя мне отстраненно строить собственные планы. Оно выгибалось дугой, брызгало слюной на голый металлический пол, оно раздирало ногтями свежие раны на груди и боках. Пусть отводит душу, сбрасывает напряжение. Раны потом затянутся. Если мне дадут отсюда выбраться живым.
Неожиданно для себя я почувствовал чуть ли не любопытство, прохладной волной пришедшее откуда-то оттуда, извне.
Я делал сейчас что-то неожиданное. Чего не делал до меня никто из побывавших в этой камере.
Там, снаружи, не могли знать степени управляемости нарочитой этой истерии. Первые капли крови с разодранных лоскутов отливающей синевой кожи уже забарабанили по гулкой стальной толще.
Так, хватит.
Свет погас спустя привычные полсекунды после того, как я ощутил приближение темноты.
Майкл, так и не дождавшись голоса свыше, со стоном повалился на колени, обхватывая изодранное тело дрожащими руками. Крики его утихли так же быстро и бессмысленно, как и начались.
Майкл. Кажется, меня звали Майкл. Майкл Кнехт.
Это имя не вызывало во мне ровным счетом ничего. Даже собственная гендерная принадлежность оставалась для меня каким-то отстраненным фактом, не имеющим никакой эмоциональной составляющей.
Кто я такой, что я такое.
Майкл словно был далеко не первым, кем я был, и им я был лишь частично, большей частью оставаясь там, за его пределами, удивленным наблюдателем, холодным и скованным до поры отсутствием цели к существованию. В этой крошечной пустой и темной камере осознание этого пришло так же естественно, как и другое внезапное наитие.