Врубель
Шрифт:
Удивительное совпадение: в этом же 1896 году Бёклин создал композицию «Война», изображавшую трех всадников, во главе со смертью несущихся над городом. Думается, Бёклин уже давно мог привлечь внимание Врубеля не только как один из самых в то время популярных художников, но и как родственник по духу. В какой-то мере Врубель мог бы считать его своим духовным отцом: Бёклин был романтиком от академизма, был привержен мифологии и в многозначительности, к которой он стремился в своих образах, он словно предчувствовал символизм.
К этому времени Бёклин покинул Швейцарию, которая была его родиной и где он сложился как художник, и постоянно жил в Италии. Но швейцарцы, разумеется, помнили своего знаменитого соотечественника, не могли не интересоваться им. И, быть может, его картина продавалась тогда в каком-нибудь ателье Женевы или Люцерна или была воспроизведена в одном из журналов. Во всяком случае, здесь, в Швейцарии, Врубель мог если ее и не увидеть, то узнать о ней…
Хотя и Бёклин не был в своей композиции вполне самостоятелен и отталкивался от
Итак, новое панно «Полет Фауста и Мефистофеля». В нем представлены два всадника в бешеной скачке на волшебных конях по небу. С великолепным мастерством и острой жизненной выразительностью очерчивает Врубель мчащихся «огнедышащих коней» и захлестнутые вихрем этой скачки фигуры всадников.
В то же время художник укладывает все формы на квадратном поле холста, подчиняя их плоскости, создавая декоративный узор из вычурных, капризных форм. Замечал ли Врубель противоречие в работе и мучило ли его это противоречие? Образы, воплощаемые художником, неразрывно связаны с утверждением непреодолимости дисгармонии бытия. Они основаны на идее неустанности и неутолимости стремлений человеческого духа. И как близко, как родственно всегда это было врубелевскому сознанию и чувству и важно его современникам! И это есть в панно… Но вместе с тем — словно намеренное уклонение от этих путей, демонстративное противостояние любому сомнению, тяготение к аллегории, к ясной однозначности, законченности и завершенности. Надо заметить: в этом Врубель шел вразрез с самим «Фаустом» Гете — с убежденностью в том, что полное осуществление цели и есть смерть. Но каким-то странным образом в сознании это мучительное беспокойство и чувство неизживаемого конфликта и дисгармонии были связаны со стремлением к прекрасной завершенности, с жаждой увенчания полной победой. В этом было и какое-то высокомерие сноба, эстета, настораживающая самоуверенность! Ничего удивительного. Если Врубель в пору неудач и непризнания чувствовал себя избранным, то как это чувство обострилось теперь. И как выросла жажда художественного «воплощения» полного торжества! Она удовлетворена в панно «Полет Фауста и Мефистофеля». Это произведение — как бы праздник творчества Врубеля, это его счастье творчества, неразрывно соединившееся с счастливой переменой в его личной жизни.
После завершения работы над панно «Полет» и отправки его в Москву супруги Врубель едут в Италию, в Рим. Подобно драгоценности, образ прекрасной солнечной Италии — обетованной земли всех художников, поэтов — завершал счастливое начало новой Жизни Врубеля, складывающейся как романтическое произведение.
Повседневная супружеская жизнь Врубелей началась в Харькове, где Надежда Ивановна Забела получила ангажемент в оперном театре. Это был особенный период в существовании художника — его полного растворения в другом. Его любовь и поклонение жене, женщине и артистке, сливались так полно, так всесторонне, что стали единым чувством, воплощающим творческое начало любви и человеческое начало творчества в их единстве.
В его жизни случилось чудо — рядом с ним живой, дышащей теплой была его муза, и это превращало его существование в сказку, а его сердце наполняло ощущением истинного счастья… Поэтому его — самолюбивого Врубеля, так упивающегося своей мужской победой, — нисколько не шокировало, что он потерял в Харькове свое собственное имя, свой престиж, свою собственную репутацию. Он был известен здесь только как муж артистки Забелы. Он не только провожал свою жену на очередной спектакль и встречал ее после его окончания, он был с ней рядом за кулисами или сидел перед ней в первых рядах; он одевал ее к спектаклю как костюмер, и, наконец, он сам сочинял для нее костюмы, вникая во все мельчайшие детали. Можно сказать, что союз с Забелой ознаменовался в его творческой жизни особенной, новой связью с театром, ибо никогда так ответственно и лично он не постигал задачи театрального костюма, как теперь.
В партиях, которые исполняла Надя в Харькове, она еще не развернулась как певица. Ее репертуар не давал ей полностью раскрыть свои данные. Тамара в «Демоне», Татьяна в «Евгении Онегине», Маргарита в «Фаусте», Маша в «Дубровском», Недда в «Паяцах», Мария в «Мазепе» — вот роли, которые она исполняла. Но уже теперь в отношения художника с женой вошло творческое начало, уже теперь он стал прозревать в ней как певице истинно свою Музу, свою «музыку» в ее вокале и прилагать усилия к тому, чтобы все это получило полное осуществление. Еще в годы юности в Академии Врубель поражал всех своей способностью воспроизвести костюм любой эпохи со всеми деталями. И теперь, в исполнении миссии «художника по костюму», он с радостью реализовал этот свой талант. Удовольствие ему доставляла и возможность фантазировать, «преображать», устанавливая союз отвлеченных форм пластики костюма с самым живым, чувственным и вместе с тем духовным, что есть на свете, — с человеком, приобщаться к возвышающей преображенности и в то же время выражать это «вещественно» и житейски. Какое наслаждение испытывал он, предаваясь этому занятию! Поистине, сочиняя костюм для Нади, он чувствовал себя ювелиром, гранящим алмаз! И еще один важный момент… Врубель позже признавался, что очень любил моду и старался ей следовать и стремился всегда решать театральный костюм, «осовременивая» его модой сегодняшнего дня. Но — и это нельзя не заметить — в не меньшей степени он театрализовал одежду, которую тогда стал сочинять для своей жены. Он стремился слить театр я действительность, повседневную реальность и преображенность так, как никогда прежде, и его новая, наконец отлившаяся в прекрасную форму жизнь, его возвышенное чувство любви и поклонения стимулировали и питали это стремление.
Уже тогда Надя стала носить сочиненные им сложные костюмы, в которых он экспериментировал, причудливо сочетая цвета, смешивая стили. Уже тогда появились на ней блузки с словно надутыми пышными рукавами и любимые им фигаро разных цветов, дополненные галстуками. И всегда костюм украшали и дополняли драгоценные броши, кольца, которые он обожал ей дарить. Действительно, она была права, что отнимала у него деньги! Ну и мот же, транжира он был! Сколько тончайших духов, цветов, украшений получала она от него! К свадьбе Врубель подарил своей невесте брошь из опала, окруженного бриллиантами. Он обожал и прежде загадочную красоту драгоценных камней, но теперь — особенно. Драгоценные камни словно освятились его поклонением, зажглись, согрелись пламенем его чувства. Он жаждал одарять свою Музу и свою любовь всем богатством сказочной игры природы и искусства, и это богатство было овеществлено в драгоценных камнях, которые извечно служили символом, самым полным и непосредственным воплощением «чисто и стильно прекрасного». В загадочном свечении камней, в их прозрачности, странной для плотной, жесткой фактуры камня, в их цвете и свете, слитых вместе, воплощалась не только игра романтизма, но его манящая символика. В силу всех этих особенностей драгоценные камни особенно органично должны были отвечать, соответствовать музе художника, словно последний штрих, завершали образ его счастья, придавая ему полноту в законченности и вместе с тем — в бесконечности.
И все же был ли Врубель способен на безмятежное и полное счастье? Крупицы яда, горечи, лежащие на дне его души, дали о себе знать и в эту безмятежную пору. Постановка «Демона» Рубинштейна, словно злой гений, возмутила его счастливый покой. Конечно, Врубель вместе со всеми зрителями пережил испуг, а потом смеялся во время театрального казуса, разыгравшегося во время спектакля: увлечение театрального постановщика правдой жизни в сцене горного обвала привело к тому, что все артисты чуть не оказались погребенными под обломками рушившихся декораций. Но образ самого Демона, которого исполнял Петров, ранил художника несоответствием представлению о падшем ангеле так, как может ранить посягательство на идеал, как пародия на этот идеал. И теперь в сознании Врубеля снова вышел из забытья его заветный образ и стал тревожить его и мучить своей невоплотимостью… Теперь повсюду в номере гостиницы валялись обрывки, клочки бумаги, очерки, торопливые «заметы», наброски Демона, дразнящие, ускользающие, изменчивые, коварные. Словно ожил и зашевелился в душе художника какой-то темный хаос. Он снова искал и не находил «заросшую тропинку к себе».
Казалось, и сама окружающая атмосфера того времени, как никогда настоятельно и активно, вызывала его Демона, атмосфера, исполненная тревоги, настроений «конца века»… Неослабевающая популярность оперы «Демон» также служила подтверждением актуальности этого образа.
Респектабельность Врубеля и его полная удовлетворенность, счастье, почти воинствующий эстетизм, фанатическая приверженность чистой красоте — и Демон! Но странным образом все это — и его талант костюмера, ювелира и поэта, поклоняющегося своей Музе и Красоте, и его поиски демонического — как-то соединялось вместе.
В Харькове супруги пробыли недолго. Спустя несколько месяцев они переехали в Москву. Савва Иванович Мамонтов принимал Забелу в труппу артистов Частной оперы.
Начало новой жизни четы Врубель в Москве совпало с началом новой жизни Частной оперы. Эта новая жизнь театра открывалась постановкой оперы Глюка «Орфей» — постановкой, которая, как мечтал Мамонтов, должна была стать художественным торжеством творческого содружества, сформировавшегося в доме на Садовой-Спасской и в Абрамцеве, воплощением представлений мамонтовцев о прекрасном идеале, их простой веры в его нетрудную достижимость. Хотя опера была выбрана Мамонтовым по совету Врубеля, снова бредившего античностью после поездки в Италию, оформляли ее Поленов и Коровин. Их декорации к «Орфею» по-своему сформулировали отношение не только к античности, мифу, музыке Глюка, но и к чистому идеалу в Мамонтовском кружке и Частной опере. Они представляли собой жизненно выразительные пейзажи, со всем мастерством пленэрной живописи запечатлевшие с натуры природу современной Греции. Но следует ли сожалеть о том, что Врубель не написал декорации? В эскизе афиши к опере, исполненном им, он также теряет чувство античной гармонии. Поэтический образ Греции и мифа воплощен в линейном силуэте Орфея с лирой в руках — похожем на знак, на колючий изощренный узор. Врубель следует образцам современных афиш, которые видел в европейских журналах, непосредственно причастных к европейскому художественному течению «модерн». По отвлеченной капризной и вычурной форме изображения, по ее салонному характеру видно очень сложное представление художника о красоте, об ее отношении к действительности. Врубелю приходится спешить, недоговаривать, опережать самого себя, чтобы как-то сформулировать свое I понимание идеально прекрасного.