Врубель
Шрифт:
Где еще можно было встретить такое непосредственное соседство и даже слияние античных развалин, памятников первых веков христианства, средних веков, Возрождения, такое соединение человеческого жилья с природой, со всем миром, как в Риме? Эти узкие проходы, коридорчики, накрытые небом, принадлежащие одновременно городу, его домам, их жителям, чистой природе, всей вселенной, связанные с бытом и с вечной красотой. Подобного рода путями шли они к Сведомским — по Корсо, потом по виа Маргутта, затем попадая из сумрачных, тесных переходов то к живописному склону, засаженному розами, то выходя из полутьмы к открытому пространству с видом на римские дали. Таким же было и само жилище Сведомских. Оно могло казаться частью какой-то древней улицы благодаря находящемуся в нем, неустанно шумящему уличному мраморному фонтану — остатку древнего акведука, ныне заменяющему хозяевам водопровод. Мастерская была украшена драпировками из красивых материй, коврами, старинным оружием, костюмами, полками с художественной посудой. Видно было — хозяева поставили своей целью окружить свою жизнь предметами, издавна являющимися воплощением чистой и вечной красоты.
Вся эта эклектическая обстановка восхитила
С той же «вечной красотой» были связаны и творческие помыслы Павла Сведомского — автора многочисленных картин на исторические и аллегорические темы. По существу, его искусство представляло уже выхолощенный, выродившийся академизм. И интенсивность претензии на красоту в этих картинах, фанатическая страсть, с которой она преследовалась, находились в прямой зависимости от этого вырождения. Однако Врубеля это никак не отталкивает от художника. Его отношения с братьями Сведомскими имели многолетнюю давность. Они начались в Киеве с работы во Владимирском соборе. В 1892 году, будучи с Мамонтовым в Риме, Врубель возобновил это знакомство. Теперь, когда он очутился здесь в обществе молодой жены и супруги были явно настроены наслаждаться римской жизнью, эта дружеская связь явно укреплялась, ибо трудно было найти более подходящую компанию для удовольствий и наслаждений, чем братья Сведомские. Нельзя не обратить внимание на тот факт, что среди всех художников римской колонии только с братьями Сведомскими сохранил Врубель дружеские и творческие отношения, что он не гнушался того, чтобы подрабатывать у Сведомских, помогая им в заказных работах. Врубель и поздний академизм! Отдавал ли себе в этом сам Врубель отчет, но странным образом поздний выродившийся академизм, глубоко противный художнику, вместе с тем вызывал в нем и какой-то интерес. Ведь любил же он всю жизнь Айвазовского и никогда не разделял презрение к полотнам Семирадского. В эти годы он с все большей нежностью вспоминал свою «альма матер» — Петербургскую Академию художеств, и не только Чистякова, а даже других преподавателей — самых «отъявленных» эпигонов академизма.
И это неудивительно. Салон, как нам теперь становится особенно ясно, опасно близко стоял всегда рядом с замыслами Врубеля. Видимо, какая бы ни была, но связь с «чистой классической» красотой была дорога ему во всех этих явлениях.
Преданность вечно прекрасному сблизила Врубеля и с Риццони. Маленький, рыжеволосый, живой и приветливый, он был большим любителем музыки и мастерски насвистывал самые сложные мелодии музыкальной классики, уже этим расположив к себе Врубеля и его жену. Их трогала в Риццони его горячая любовь к Риму — возвращаясь из России в Вечный город, Риццони неизменно опускался на колени и целовал порог своей мастерской. Друг Третьякова, приятель Павла Петровича Чистякова — Риццони (кстати, мастерскую его Врубель занимал в последний академический год) подкупал своей преданностью искусству и вместе с тем скромностью и той непреклонностью, с какой он отошел от брюлловских эпигонов и, как позже Врубель определит, связал свое творчество с «миловидным». Именно этим располагали к себе Врубеля маленькие картинки Риццони, посвященные жизни Моцарта. Чета Врубель с удовольствием приняла в подарок фотографии с этих картин и фотографический портрет их автора, на котором он был запечатлен в «парадной форме» и даже с цветком в петлице.
Началась римская жизнь, нескончаемые прогулки по Вечному городу, теперь в обществе молодой жены. Врубель с восторгом показывал ей римские сокровища и вообще всю их жизнь здесь строил так, чтобы она подлинно была «жизнью в искусстве». Общение с художниками братьями Сведомскими и Риццони занимало в этой программе свое место. И действительно, красоты Вечного города, и мастерские римских друзей, и их творчество, и искусство ее мужа — все для Забелы тогда слилось в одно — воплощение красоты. Никогда позже Забела не будет такой милой, простодушной, открытой, какой была в Риме в 1897 году, какой запечатлел ее на фотографии Александр Сведомский.
И все же не совсем безоблачно было их пребывание в Риме на этот раз. И не так безмятежен союз с римским кланом художников. Забела с удивлением наблюдала, как в кротком и доверчивом Врубеле вдруг зарождалась ревность. Что-то дикое, необузданное появлялось в нем тогда. Они жестоко, мучительно для обоих ссорились.
Быть может, неуравновешенность Врубеля была грозным предзнаменованием развивающейся болезни, но она объяснялась и творческими затруднениями. Едва они обосновались в Риме и побывали у Сведомских, Врубель принялся с пылом и жаром трудиться над заказом для Морозова, решив писать панно «Полдень». Каким было это полотно, уничтоженное художником? Известно, что героиней была «Забота» и она представляла собой хорошенькую женщину среди синих цветов-дельфиниумов. Мотив очень напоминает об аллегории в духе позднего академизма. Кажется, что Врубель испытывал на себе влияние Павла Сведомского и хотел помериться с ним силами на его стезе. Только знаменательно, что он так и не завершил это полотно. Доведя картину до той стадии, когда она в самом деле могла бы соревноваться с холстами Павла Сведомского, Врубель понял, что не хочет продолжать над ней работу. Почувствовал ли он, какую салонную и псевдоклассическую окраску получали его устремления? Композиция по доброй воле художника приобретала лощеную красивость… Но в то же время ему хотелось чего-то совершенно другого…
И измученный своей странной раздвоенностью мастер оставил этот холст. Начал он здесь писать другое панно — «Вечер», но тоже бросил. Теперь Врубель всей душой рвался из Рима к другим берегам. Его манило украинское небо, гоголевские ночи, хутор Ге, уже полюбившийся ему по рассказам Нади, куда они держали свой путь.
И вот это скромное имение покойного художника Николая Николаевича Ге, место, любимое Надей и обжитое ею. Вокруг — степь, вдалеке — старинный легендарный курган, дорога с будяками-татарником по обочинам, тополевая аллея и, наконец, простой деревянный дом. Они приехали совершенно неожиданно и застали полный разгром — дом перестраивался. Но беспорядок их нисколько не смутил. Не обескуражил Врубеля деревенский быт, казалось бы тягостный для человека, вкусившего комфорт заграничных отелей. Он готов был приспосабливаться к любым условиям — юность закалила его. С теперешними хозяевами хутора — сестрой Нади Катей, с ее мужем Петром Николаевичем Ге, их сыном Кикой — Врубель познакомился еще в Петербурге. Теперь он входил в новую семью как полноправный член, и входил с большой радостью и надеждой на обоюдное сближение. Он включился в существование семьи, дома, подчинился его ритму, наслаждался украинской щедрой природой.
Он настолько вошел в хуторскую жизнь, что уже строил планы усовершенствований хуторского хозяйства и хуторской природы, мечтая выкопать еще пруд. (Видимо, горький опыт Таньона в Абрамцеве его не останавливал!)
Он был весел, оживлен, разговорчив. Что-то, правда, изменилось в нем. И он, прежде подвижный и еще в Абрамцеве так охотно принимавший участие во всяких гимнастических упражнениях, теперь решительно отказывался от них. Лежа под деревьями, Врубель комментировал со смехом неумелую игру начинающих теннисистов. Он даже выдвинул теорию, оправдывающую его малоподвижность, сославшись на древнего доисторического человека и утверждая, что ему несвойственно было ходить. Опять воспоминания о древности, о прошлом — своем и всечеловеческом, опять они прорывались в нем в самые разные моменты… Казалось, окружающая природа шла навстречу желанию художника погрузиться в глубины времени — подковообразный курган — «Робленая могила», к которой они теперь каждый вечер ходили через тополевую аллею, заросший старый пруд и стоящая против веранды у самого пруда огромная старая липа.
Вечерами Врубель читал вслух «Мертвые души» Гоголя, рассказы Чехова, в частности «Степь», «Кухарка женится», восхищаясь его фантастическим реализмом, его юмором. Чехова Врубель считал истинным наследником и продолжателем Гоголя в русской литературе. Как-то он даже признался, что хотел бы познакомиться с Чеховым, — такого желания не возбуждал в нем ни один из современных писателей. Очевидно, в Чехове он видел своего брата по духу.
Разумеется, хутор заставлял Врубеля думать и о личности и о художественном творчестве Ге и определять к нему свое отношение. Дело не только в том, что они поселились с Надей в бывшей мастерской Ге — громадной комнате с застекленной стеной — и в отгороженной части этой мастерской Врубель собирался начать работать над своими композициями. Творческий дух управлял всем домом, в атмосфере и обстановке здесь были разлиты флюиды искусства Ге, его жизненных идеалов. Хотя не было нашумевших его картин — «Что есть истина?», «Выход после суда у первосвященников», «Выход с тайной вечери», «Молитва в Гефсиманском саду» и, наконец, «Распятие», — в мастерской висела копия с «Распятия», написанная самим Ге в течение трех дней, меловой эскиз к этой картине, на печи стоял бюст Белинского, по стенам висели живописные портреты Цыпина, Костомарова, Герцена. В комнатах со стен смотрели запечатленные кистью Ге жена, сыновья, золовка. С другой стороны, здесь были свидетельства приверженности Ге великим: слепок «Венеры Медицейской», репродукции со «Страшного суда» Микеланджело.
В бытность свою в Киеве Врубель решительно не разделял восторженного отношения к картинам Ге и к его личности учеников и преподавателей киевской художественной школы. И теперь он не собирался менять свое мнение на этот счет. Мало того, кажется, что прежде Ге не вызывал во Врубеле столь активной неприязни, как теперь. Не нравилось ли Врубелю опрощение святых в картинах Ге, низведение Христа на землю, полный отказ от канонов, как в свое время Ге не понравилась каноничность Христа, исполненного Врубелем? Или вызывала протест сама живопись Ге, казавшаяся порой бесформенной, хаотичной? При всем своем романтизме Врубель и в это время оставался восторженным адептом классики, ее приверженцем.
Вспоминались почести, которые оказывались Ге в Киеве учениками художественной школы, их восторженные рассказы о своем кумире и личная встреча с Ге. Быть может, неприязнь Врубеля к покойному хозяину хутора обострилась из-за ореола пророка, окружавшего его имя? Думается, Ге как пророк раздражал Врубеля тем больше, что и сам он связывал свое искусство, свое жизненное назначение с пророческой миссией… Только свое пророчество он видел совершенно иным.
Апофеозом в утверждении пророческой миссии Ге было его выступление на прошедшем в 1894 году съезде художников. Ге призывал мастеров кисти и резца в своей жизни и творчестве следовать учению Христа. Эта речь была проповедью в том же духе Толстого-проповедника, толстовства. А, надо сказать, антипатия Врубеля к Толстому в этой цитадели толстовства еще выросла. Он дошел до того, что восхищался ленью новой кухарки Груши как выражением ее свободы от христианских добродетелей. Конечно, это была шутка. Но в этой шутке содержалась «доля правды» и, надо сказать, настораживающей! Словно Врубель решил коренным образом пересмотреть понятия гуманизма, добра, человеколюбия, долга и права. Нечего говорить, что этика Канта потеряла для него все свое значение. Добрый, даже кроткий, он готов был, во всяком случае на словах, презирать жалость к ущербному, обиженному природой, презирать всякое уродство и защищать право красоты и силы. И эти настроения художника связывались воедино с некоторыми чертами его поведения, даже с его внешним обликом, с культом эстетизма, запечатлевшимся на нем. Кстати, данью убеждениям Ге, его «толстовству» была сложенная им собственноручно печь. «Художник, который кладет печи» — пренебрежительно назвал его Врубель. Воспользовался ли он при этом характеристикой, которую в свое время дал ему самому его отец? Да, он действительно тоже. «клал печи» в Абрамцеве, но разве с таким смыслом, с такой целью? Противление доктрине Ге Врубель стремился выражать даже своим обликом, всей манерой поведения, одеждой. Никаких профессиональных «примет» художника, никакой живописной небрежности разночинца, никаких блуз, толстовок. Когда он выходил из занятой им с Надей бывшей мастерской Ге к обеду слегка торопливой походкой, в изящном костюме, — ничего в его облике не говорило о том, что он — художник. Он имел вид учтивого светского человека.