ВС 4

Демченко Антон Витальевич

В общем, я дал добро на рассказ, а когда посмотрел запись разговора, продолжившегося после нашей с дядей Фёдором беседы, увидел то, чего никак не ожидал. С Гдовицкого в тот момент можно было писать картину-аллегорию "Крушение идеалов". Я бы заподозрил его в мастерской актёрской игре, если бы не тот шторм в эмоциях, что записал качественный фиксатор, установленный в кабинете главы рода Громовых. Да, он не предназначен напрямую для запечатления эмоций, но те тоже оставляют свой след в Эфире, иначе в этом мире не было бы эмпатов, и хороший фиксатор вполне может их засечь.

Что и произошло. Эмоции Гдовицкого весьма ощутимо врезали мне по мозгам, я потом ещё несколько часов головной болью мучился, и жрать ничего не мог, словно после серьёзного сотрясения мозга, всё тут же выплёскивал. Это был очень неприятный опыт.

Спустя ещё пару дней, дядя Фёдор вновь связался со мной и сообщил, что его подчинённый просит встречи. Я был удивлён.

– Зачем ему это?

– Хм, не могу быть полностью уверен, но... есть немаленькая вероятность того, что Гдовицкой хочет перед тобой извиниться.
– Как-то неопределённо высказался Фёдор Георгиевич.

– А это обязательно делать лично?
– Скривился я.

– Кирилл, я тебя прошу, уважь эту просьбу.
– Неожиданно усталым тоном произнёс дядя Фёдор.
– Ему действительно это очень нужно.

– Да зачем?!

– Он сломается, Кирилл.
– Вздохнул Громов.
– Гдовицкой всегда был ведомым. Он великолепный специалист, служака, каких мало. Да, не обделён инициативой и умением управлять и направлять. Но для этого ему самому нужен тот, кто будет вести вперёд. Тот, кто укажет направление. Твой... мой отец его разочаровал, как и все именитые скопом. Рюриковичи тоже показали себя... в общем, сам понимаешь. Владимира эта ситуация просто ломает, выжигает, можно сказать.

– А я здесь причём?
– Невольно скривившись, проворчал я.

– Мне очень хочется надеяться на то, что если ты его простишь, он сможет справиться с собой.
– Медленно произнёс дядя Фёдор.

– А если нет?

– Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьёй на родину. Он и правнука воспитал... соответственно.
– Развёл руками Громов, и я опешил.

– Да ну... бред.
– Протянул я.
– Он что, всерьёз решил сделать сеппуку?

– Этот может.
– Кивнул дядя Фёдор.

– Ша-антаж!
– Я ошеломлённо покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.

– Это не шантаж, Кирилл. Это только моё предположение.
– Произнёс он.
– Но, я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать, он может и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное, вполне способен. Особенно, учитывая, что не далее, как сегодня утром я освободил его от клятвы.

– Жуть. Двадцать первый век на дворе.
– Схватившись за голову, промычал я.
– А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири... сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Бр-р...

– Так что, Кирилл? Встретишься с ним?
– Даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Фёдор.

– Куда ж я денусь?

Вот

так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки, в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и чёрной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрёт. Собственно, он уже и так почти труп.

Признаюсь честно, никогда не верил в то, что самураи действительно сами лишали себя жизни, потеряв сюзерена. Но вот в тот момент, когда я увидел Гдовицкого, больше похожего на тень, чем на сильного человека, каким он был ещё год назад, почувствовав его эмоции... понял, что был неправ. Не в сюзеренах дело. Дело в служении. Для Гдовицкого служба была смыслом жизни, но вот те, кому он служил, не оправдали доверия своего вассала, не вписались в чёткий кодекс его чести, и тем самым обесчестили его самого. На самом деле, это жутко, видеть такую веру в свои убеждения, жутко и... восхитительно. Страшное сочетание.

Мы проговорили с Владимиром Александровичем до самого утра. Точнее, говорил Гдовицкой, а я слушал. Он не просил прощения, как предполагал Громов, не пытался оправдаться или в чём-то убедить, ни меня, ни себя. Владимир Александрович рассказывал о себе и своей жизни, о чём-то долго и красочно, о чём-то сухо и коротко... но исчерпывающе. Он словно читал собственное жизнеописание, а в эмоциях этого странного, ни на кого не похожего человека, я чувствовал, как он переживает каждое воспоминание, словно проживает его заново. Я не перебивал его, не переспрашивал. Просто сидел рядом и слушал, запоминал...

К утру Владимир Александрович выдохся и его хриплый голос утих. Гдовицкой поболтал в руке флягой, содержимым которой он всю ночь смачивал горло и, печально вздохнув, отбросил её в сторону. После чего повернулся лицом к восходящему солнцу и застыл на месте.

Дядя Фёдор был неправ. Гдовицкой не сломался. Он просто решил, что его служение закончено. Люди, которым он доверил свою жизнь, силы и умения, не смогли по достоинству оценить доверенное. Но ведь это не вина клинка, что ему достался косорукий хозяин, правда? Да, Владимир Александрович не клинок, у него есть своя воля. Вот только думается мне, что будь такая воля у того меча, он бы тоже предпочёл треснуться со всей дури о ближайший камень, так чтоб сразу в осколки! Собственно, за этим, как выяснилось, Гдовицкой и явился.

Долг чести. Владимир Александрович почему-то посчитал, что во всех моих бедах есть немалая доля его вины, и он решил её избыть. Избыть так, как сам считал правильным. От такого завихрения в мозгах нипоннутого эфирника, я слегка... да кой чёрт! Я был в шоке!

– Владимир Александрович, я правильно понимаю ситуацию: вы хотите, чтобы я помог вам откинуть копыта?
– Произнёс я, окинув взглядом сидящего напротив меня мужчину. Тот вздохнул.

– Я хочу, чтоб ты проводил меня боем, Кирилл.
– Ответил он.
– Боем... а не зарезал, как глупую курицу.