Всадник без бороды(Юмористическая повесть)

Привалов Борис Авксентьевич

Засмеялся парнишка, поправил шапку на голове, спустился к Желмае и сам залез под кошму.

Солнце уже вот-вот должно было брызнуть светом из-за горизонта. Небо стало чистым, только на западе еще грозно чернели тучи — осколки ночной тьмы.

И оттуда, из-под мрачных туч, донесся глухой топот. Он становился громче, грознее. Неслись над степью легконогие скакуны.

Всадники, сжимая в руках камчи — нагайки,

зорко оглядывали степь. У каждого седла дубинка — шокпар.

Недалеко от ложбинки, где под кошмой спрятались верблюд и его хозяин, всадники остановились.

— Этот проклятый парень поскакал, видно, к аулу Сансызбая! — зло сказал рыжебородый жигит со шрамом на щеке.

— Э-э, Желекеш, хитрец свернул, наверно, к Белой степи! — возразил чернобородый жигит, такой большой и широкоплечий, что казалось странным, как держит его на себе тонконогий, стройный конь.

— Ты, Срым, поедешь к Белой степи! — приказал рыжебородый и зло полоснул воздух нагайкой-камчой. — Если этот щенок поскакал туда, то твои скакуны к полудню догонят его верблюда. А я поскачу к Сансызбаю.

Чернобородый Срым недовольно зашевелился в седле, и конь под ним заржал, словно жалуясь на непосильную ношу. Срым понимал, что Желекеш выбрал себе дело легче и приятнее: в ауле жигитов примут как дорогих гостей, накормят, напоят. А ему придется мчаться по степи день, а может, и ночь…

Но перечить рыжебородому Срым не стал. Он повернул коня, и за ним повернули коней четверо его жигитов.

— Э, попадись мне только Алдар-Косе! — пробормотал Срым. — Я его вгоню в землю!

— Постарайся взять этого щенка живым! — сказал рыжебородый. — Ты же знаешь желание Аблай-бая! Хош! Прощай!

Зазвенели уздечки, кони дружно ударили копытами по сухой земле, будто десятки крепких пальцев ударили в бубенцы, и всадники разъехались.

Когда дробный стук копыт стих, взошло солнце.

Степь преобразилась. Только что она лежала мрачная, серая, и земля казалась изможденной, старой. Но радостные прохладные лучи восходящего светила стерли с нее усталость и серость. При ярком свете почти не стали заметны многочисленные морщины и морщинки — кочки, овражки, холмики, складки, — степь помолодела, как лицо от улыбки.

Из-под кошмы вылез парнишка. Щурясь от света, огляделся, весело подмигнул солнцу, снял шапку. Ярко-рыжий вихор на макушке вспыхнул, как язычок пламени.

Парень схватил кошму за угол, одним рывком сдернул ее с верблюда.

Желмая, продолжая жевать, открыл один глаз, посмотрел на своего хозяина и сел.

— Хоп, хоп! — сказал парнишка. — Пора в дорогу, дружище!

Он водрузил на голову шапку, быстро скатал кошму, влез в седло.

Желмая нехотя поднялся на ноги.

— Ну, а славные, храбрые, мудрые жигиты пусть ищут ветер в степи! Верно, Желмая? — засмеялся парнишка.

…Желмая шагал все быстрее.

Парнишка, покачиваясь в седле, улыбался своим мыслям и напевал легкую, как взмах птичьего крыла, степную мелодию.

Глава

первая

БОЛЬШАЯ ЮРТА АБЛАЯ

Собака лает, а караван идет.

Казахская пословица

Собаки лаяли наперегонки — без устали, не переставая, до хрипа. Да и как еще могли вести себя верные псы: к Большой белой юрте бая Аблая весь день подлетали жигиты на усталых конях, а другие жигиты выбегали из юрты и на свежих скакунах мчались в степь.

Бай Аблай сидел среди старейшин и ближайших сородичей. Молодая жена его так быстро сновала туда и сюда, поднося гостям то лепешки, то свежий кумыс, что тихий звон серебряных украшений, которыми были увешаны ее косы, напоминал трель веселого ручейка.

Юрту украшали богатые ковры, на кошмах ветвились цветистые узоры. Гости сидели чинно: седобородые — на почетных местах, те, кто помоложе, — ближе ко входу. Среди оживленных, взволнованных, разгоряченных лиц гостей лицо хозяина юрты выделялось своей невозмутимостью и спокойствием. Бай Аблай не спеша отхлебывал кумыс из чаши, изредка касался пальцем своих черных как вороново крыло усов или проводил ладонью по короткой, такой же иссиня-черной бородке.

И каждый раз, когда пальцы бая пускались в путешествие по усам и бороде, в юрте стихал разговор, гости настороженно смотрели на Аблая. Уж кто-кто, а они, старые верные друзья и помощники бая, знали: чем спокойнее он выглядит, тем более сильные бури бушуют и клокочут у него в голове и в сердце. Лишь пальцы, прогуливающиеся по усам и бороде, выдавали степень гнева Аблая: в такие мгновения от вспыльчивого и сумасбродного бая можно было ожидать чего угодно.

Про Аблая казахи говорили, что брюхо его всегда сыто, а глаза вечно голодны; что живет он в теплой юрте, а сердце у него холодно, как камень, лежащий на льду; что хотя он родился как человек, но вырос волком.

Аблай был жесток и властолюбив. Ему все время казалось, что его многотысячные стада слишком малы, что его караваны, шагающие в ближние и дальние города, беднее других, что его знаменитые скакуны хуже, чем скакуны других баев. И хотя не было в степи человека богаче Аблая, он считал себя беднейшим среди бедных.

Народная молва гласила, что жадный Аблай силой или хитростью отнимает у всадника коня, у пешего — посох, у бедняка рваный малахай снимает с головы, а у тех, у кого и шапки-малахая нет, снимает голову.

Если видел Аблай в степи след верблюда, расстраивался: а вдруг это прошел не его верблюд, а чужой? Видел дым над юртой — опять злобой наливался: кого-то другого, не его, в гости ждут. В погожий день он места себе не находил: так ему было обидно, что солнце светит всем. А в ненастье он снова наполнялся гневом: как это дождь пошел без его ведома, сам по себе?

Но сейчас бай Аблай, кроме гнева, испытывал еще и страх: в последнее время все чаще и чаще его приказания оставались невыполненными, а его желания — неудовлетворенными. Страшно баю было потому, что он не мог понять: какая сила ему противоборствует? Почему те, кто прежде покорялись даже его взгляду, нынче подчиняются лишь дубинке-шокпару, а то и вовсе выходят из повиновения?..