Всадники ниоткуда (илл. Б.Лебедева)
Шрифт:
— Вопрос к автору фильма Анохину. Вы наблюдали самый процесс моделирования?
— Его нельзя наблюдать, — сказал я, — человек находится в коматозном состоянии.
— Но ведь на ваших глазах возникла копия снегохода. Гигантская машина из пластмасс и металла. Откуда она возникла, из каких материалов?
— Из воздуха, — сказал я.
В зале засмеялись.
— Ничего нет смешного, — вмешался Зернов. — Именно из воздуха. Из неизвестно каких и каким образом внесённых в него элементов.
— Значит, чудо? — Вопрос прозвучал явной насмешкой.
Но Зернов не смутился.
— Чудесами
— Какая же это жизнь? — спросил женский голос, как показалось мне, с явно истерической ноткой, с нескрываемым уже страхом. — Как объясниться с ней, если это жидкость, и о каком контакте можно говорить, если это газ?
— Выпейте воды, — невозмутимо предложил Мак-Эду. — Я вас не вижу, но мне кажется, что вы слишком взволнованы.
— Я просто начинаю верить Томпсону.
— Поздравляю Томпсона ещё с одной верующей. Что же касается мыслящей жидкой или коллоидальной структуры, то и мы, как известно, существуем в полужидком состоянии. И химия нашей жизни — это химия углерода и водных растворов.
— А химия их жизни?
— Какой растворитель? У нас вода, а у них?
— Может быть, это фторная жизнь?
Ответил сидевший с краю американец:
— Всё, что скажу, — только гипотетично. Фторная жизнь? Не знаю. В таком случае растворителем может быть фтористый водород или окись фтора. Тогда это холодная планета. Для фторных существ температура минус сто — только приятный холодок для прогулки. В такой, мягко говоря, прохладной среде могла возникнуть и аммиачная жизнь. Она даже реальнее, потому что аммиак встречается в атмосфере многих крупных планет, а жидкий аммиак существует и при температуре минус тридцать пять градусов. Можно сказать: почти земные условия. А если подумать о приспособленности гостей к нашим земным условиям, аммиачная гипотеза покажется более вероятной. Но если предположить, что пришельцы сами создают для себя нужные им условия жизни, возможна и любая другая, самая невероятная гипотеза.
— Вопрос председателю как математику и астроному. Что имел в виду русский математик Колмогоров, когда говорил, что при встрече с неземной жизнью мы можем попросту её не узнать? Не этот ли феномен?
Мак-Эду отпарировал без улыбки:
— Он несомненно учитывал и вопросы, какие задают иногда на пресс-конференциях.
Опять смех в зале, и опять репортёры, обходя Мак-Эду, начинают атаку с флангов. Очередная жертва — физик Виэра, только что угощавшийся у столика виски с фруктовой водой.
— Господин Виэра, вы специалист по физике элементарных частиц?
— Допустим.
— Если «облака» материальны, — вопрошатель орудовал микрофоном, как пистолетом, — значит, они состоят из хорошо известных науке элементарных частиц? Так?
— Не знаю. Может быть, и не так.
— Но ведь большая часть известного нам мира построена из нуклонов, электронов и квантов излучения.
— А если здесь меньшая часть известного нам мира или мира, нам вообще неизвестного? А вдруг это мир совсем новых для нас частиц, не имеющих аналогии в нашей физике?
Вопрошатель сдался, сражённый неожиданным предположением Виэры. Тут кто-то опять вспомнил обо мне.
— Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится к песенке, сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже?
— Я не знаю этой песенки, — сказал я, — и ещё не видел своего фильма в Париже.
— Но она уже облетела весь мир. В зале Плейо её поёт Ив Монтан. В Штатах — Пит Сигер. В Лондоне — биттлсы. Может быть, вы слышали её в Москве.
Я растерянно развёл руками.
— Но её же написал русский. Ксавье только оркестровал её для джаза. — И говоривший довольно музыкально пропел по-французски знакомые мне слова: «…всадники ниоткуда строем своим прошли».
— Знаю! — закричал я. — Автор — мой друг, тоже участник нашей антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук.
— Дичук? — переспросили в зале.
— Не Дичук, а Дьячук, — поправил я. — Поэт и учёный. И композитор… — Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повёл: плевал я на иронические взгляды, я мировую известность Только создавал, бросал его имя на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности, затянул по-русски: — «Всадники ниоткуда… Что это, сон ли, миф? И в ожидании чуда… замер безмолвно мир…»
Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только мелодию, и, когда всё стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим игрушечным колокольчиком.
— Я полагаю, конференция закончена, господа, — сказал он.
18. Ночь превращений
После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести её из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришёл, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шёлковым валиком. В конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошёл в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления ещё стояли в очереди. Одно из них прошло мимолётно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным.
Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нём как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка ещё более подчёркивали в нём военную косточку. Прямой как линейка, он прошёл не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко повернувшись, спросил:
— Этьен?
Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг.
— Что угодно, мсье? — с заученной готовностью спросил он.
Я задержал шаги.