Всё, что помню о Есенине
Шрифт:
Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение «Папиросники». Я уже писал, какое тяжелое впечатление произвела на него встреча с беспризорным на Тверском бульваре, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной.
Улицы печальные,Сугробы да мороз.Сорванцы отчаянныеСС. Есенин. Собр. соч., т. 2. стр. 147.
Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, рассказывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые человек со стороны не узнает.
Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.
— Ну, чего ты, Мишка? — сказал Есенин ласково, закончив чтение. — Три к носу, все пройдет.
— Сергей Александрович, — попросила Берзина, — прочтите еще что-нибудь!
Есенин подумал и объявил, что прочтет «Черного человека». Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назначено заседание ордена. Я пришел в «Стойло» с опозданием и застал Есенина читающим конец «Черного человека». Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком.
В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пушкина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме «Пугачев» навеян маленькими трагедиями Александра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в «Черном человеке», который гнался за Моцартом.
Мне день и ночь покоя не даетМой черный человек.За мною всюду,Как тень, он гонится(А. С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»)
Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения «Черного человека» поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сторону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького «На дне» (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молится, раскачиваясь из стороны в сторону.
Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.
Все — поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платом к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам.
Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами. Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал:
— Я здесь думал. Много я напутал. В «Вольнодумце» все исправлю…
Потом Есенина перевели в Кремлевскую больницу. Он вышел оттуда нескоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом № 29 на Тверской улице.
Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать ее мне. Я вошел в ворота дома № 29 (теперь на месте этого снесенного здания построено новое), вошел во второй подъезд справа, поднялся на третий этаж, позвонил в указанный мне номер квартиры.
(Я пишу об этом дне по записи.) Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковер. В то время шли аресты спекулянтов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с начала нэпа. Если у этих людей не было семьи, после обыска комнату запечатывали и передавали в фонд жилищного отдела. К моему сожалению, я в тот день не успел спросить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал ее Сергею.
Он встретил меня ласково, усадил в кресло и показал на угол, где стояли запакованные чемоданы:
— Срочно еду в Константиново!
Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сестры его Катя и Шура будут жить в Москве а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Никитич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы. Как-то днем Сергей привел отца в «Стойло» и просил накормить его, снарядить в дорогу, за все он, Есенин, заплатит. Александра Никитича накормили, дали продуктов на дорогу, и он поехал на вокзал…
Вообще Сергей внимательно относился к своим родным. Он очень трогательно и строго воспитывал своих сестер: когда Катя жила в Москве, он категорически запретил ее пускать в наше литературное кафе и клуб поэтов. Когда в столицу приехала Шура, такое же распоряжение последовало и относительно ее.
…Признаться, я оглядывал комнату Есенина и недоумевал, зачем он меня позвал. Но, поговорив о том о сем, он повторил, что, лежа в больнице, о многом думал, естественно, о людях, которые его окружают. Многим что-то было нужно от него, Сергея.
— А ты ни разу…
Я перебил его, напомнив случай с повесткой из МЧК. Потом сказал о замечаниях по моим стихам, слышанным им во время общих выступлений и напечатанных в «Гостинице» и в наших сборниках. Наконец, я припомнил поразившую меня историю в 1921 году: Всероссийский союз поэтов организовал очередную олимпиаду, на афише в группе имажинистов пропустили мою фамилию. Есенин был в отъезде, и его фамилии тоже не было. Он вернулся в Москву раньше, чем хотел. Устроители олимпиады решили выпустить афишу-анонс об его выступлении. Он поглядел на основную афишу и сказал, что согласен выступить, если на афише будет стоять и моя фамилия…