Всё, что помню о Есенине
Шрифт:
— Да! Поставил его ребром на колени.
— Значит, сибиряк-подрядчик!
— Мы сняли шапки, а он, сукин сын, еще нам рукой помахал…
Когда мы подошли к Тверскому бульвару, Сергей предложил мне зайти с ним к живущему поблизости Всеволоду Иванову, но я объяснил, что иду на заседание в Дом Герцена.
— Рассказ «Дите» читал? — воскликнул Есенин и с явным удовольствием произнес: — «Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие!..»
Он сказал, что видел школьную доску, на которой Всеволод пишет свои вещи. В те годы многие писали на оберточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелеными керенками; некоторые даже
Всеволод Иванов жил по левую сторону бульвара, напротив Дома Герцена, в полуподвальной трехкомнатной квартире, в окна которой редко заглядывало солнце. Если можно так назвать, его «кабинет» был оклеен светлыми, купленными по дорогой цене на Сухаревке обоями. Полуподвал, как и все подобные помещения, отличался сыростью, и она выступала сквозь обои противными пятнами. В комнате топилась печка, два стула были завалены рукописями, сесть было негде. Хозяин принес нам из соседней комнаты стулья и признался, что капитальный ремонт полуподвала, малярные работы, печи, дрова сожрали все деньги, и купить мебель, да еще по спекулятивным ценам, не на что.
Благодаря тому, что, по выражению Всеволода, чада и домочадцы отбыли добывать провизию, Есенину и мне удалось повесить наши шубы на кустарную невзрачную вешалку, но шапки мы взяли с собой и положили на подоконник в кабинете хозяина. Сергей представил меня Иванову как секретаря «Ассоциации вольнодумцев», и с первых же фраз я понял, что Есенин всерьез занимается привлечением сотрудников в журнал «Вольнодумец», а Всеволод будет одним из основных.
Когда мы уселись, Сергей предложил мне рассказать о встрече с двойником Музыки, что я и сделал. После этого Есенин напомнил Всеволоду, что в четверг, когда он и Борис Пильняк сняли шапки перед проезжающим мимо них двойником Музыки, они встретили на углу Кузнецкого моста его, Иванова. Сергей был уверен, что и Всеволод также обознался и поклонился мнимому секретарю Моссовета. Иванов это отрицал, уверял, что спешил в издательство и даже не смотрел по сторонам. Но Есенин, взяв карандаш, стал набрасывать чертеж Кузнецкого и высчитывать минуты проезда пролетки мимо Всеволода. Тот долго упорствовал, поглаживая свои маленькие бакенбарды и посматривая на Сергея добродушно. Однако Есенин не унимался, и Иванов признался: был такой грех, поклонился!
Батюшки мои! В какой восторг пришел Сергей! Как он заразительно смеялся! Но, кажется, Всеволод был в еще большем восторге и хохотал до тех пор, пока у него не выступили на глазах слезы.
— Это сюжет для злой комедии, — сказал Сергей и стал вслух сочинять, что может произойти от встреч писателей с Лже-Музыкой. Иванов послушал-послушал и заявил, что все равно лучше «Ревизора» ничего не напишешь. Есенин согласился, но сказал, что еще до Гоголя были написаны вещи, в которых фигурировал ревизор. Он стал называть фамилии авторов, из них мне запомнился один из зачинателей русского авантюрного романа А. Ф. Вельтман.
Я стал, было прощаться, сказав, что спешу на заседание в Дом Герцена. Всеволод спросил, что это за заседание. Я объяснил, что по постановлению Моссовета Дом Герцена освобожден от посторонних учреждений и лиц для размещения в нем литературных организаций. А вот Рауспирт третий год не могут выселить.
— А что вы думаете? — подхватил Иванов. — Придут наши представители в этот Рауспирт, поведут носом и спросят: «А закусить есть чем?»
Теперь мы трое хохотали во всю глотку, а потом я пояснил: освобожденную площадь Рауспирта (та, где теперь помещается Литературный институт) решено предоставить нуждающимся в жилище писателям.
— Зачем им нужны комнаты? — сказал Есенин. — Писатель должен жить необыкновенно! Лучше всего я пишу в номере гостиницы! — Тут он оглядел стены и спросил Иванова: — Где же твоя классная доска?
— Я оставил ее в Кривоколенном на память Вороненому!
— На чем же ты пишешь?
Иванов взял фанерную дощечку, опустился на низенький табурет, положил ее на колени.
— Так я написал «Бронепоезд»! Сергею это очень понравилось, он сел на табурет, положил дощечку на колени:
— Ох, как хорошо! Ты, Всеволод, настоящий писатель! Ну, я отсюда никуда не пойду! — И обратился ко мне: — Мотя, будь добр, забеги к Косте. Пусть не ждет меня, а приходит сюда!
— Сережа! Если я опоздаю на заседание, мне попадет от правления Союза поэтов.
— Ты вали на мою голову! — Есенин посмотрел на меня светло-голубыми глазами и повторил: — Будь добр!
Он подошел к лежащему возле печки коврику, лег на него и, смотря на плящущее рубиновое пламя, начал читать словно слегка простуженным, но согревающим сердце голосом:
Знаете ли вы,Что по черни ныряет весть,Как по гребням волн лодка с парусом низким,По-звериному любит мужик наш на корточки сестьИ сосать эту весть, как коровьи большие сиски…С. Есенин. Пугачев, — Собр. соч., т. 4, стр. 174.
Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.
Высокого роста, стройный, с красивым лицом, Константин слегка картавил, по своим манерам напоминал сошедшего со страниц английского романа денди.
Я застал Большакова одного, он лежал на исполинской кровати, где могли поместиться добрых пять человек, и читал книгу. Я сказал, куда его приглашает Есенин и добавил, что могу подвезти на извозчике.
— Такую встречу нельзя пропустить! — проговорил он и стал поспешно собираться. — Вот только вооружусь! — пояснил он и, взяв из буфета бутылку мадеры, сунул ее в карман.
Потом надел шубу, шапку, пошел на кухню, где его жена Мария Григорьевна готовила обед, и сказал ей, что идет со мной на срочное заседание в Дом Герцена…
7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь — передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: «Теперь будет читать, как миленький». — «Надо бы туда же и директора!» — «Он — толстый, не влезет!» Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение.