Все девочки взрослеют

Вайнер Дженнифер

Я смотрела с потолка, как мое тело встает и, шатаясь, бредет по коридору. Моя рука отодвинула занавеску, мои ноги по зеленым и белым плиткам подошли к кровати, на которой лежал муж.

Кто-то накрыл его до подбородка белой простыней. Глаза Питера были закрыты, руки сложены на груди поверх простыни. Последняя искра надежды — что случилась ошибка, что отец вернулся в Филадельфию и пал в схватке с сердцем, что это доктор Шапиро, а не доктор Крушелевански, — угасла навсегда. Питер казался спящим, но я наклонилась ближе, и стало ясно, что он вовсе не

спит. Его тело, более или менее прежнее, было еще со мной. Но Питер, мой муж в течение одиннадцати лет, любовь моей жизни, исчез.

— О нет, — услышала я. — Нет.

Я обернулась — это была Долорес. Сколько я знала Питера, она неизменно пекла ему печенье в декабре. Долорес стояла у двери и теребила воротник блузки.

— О нет, нет, нет.

— Все нормально. — Я похлопала Долорес по руке и вернулась к кровати.

Я разгладила простыню на груди Питера. Мои руки были грязными; на запястье кровоточила царапина, оставленная шипом. Я наклонилась над мужем, затем опустилась на колени у его постели, как перед розовым кустом.

Зазвонил мобильный. Непослушными пальцами я выудила его из кармана и бросила на пол.

— Кэнни? — раздался голос Саманты. — Ты меня слышишь? Угадай, что случилось! Я встретила парня. Здесь! В Питтсбурге! На свадьбе! В гостинице проходит съезд фокусников…

Наверное, доктор Кронин подняла телефон и вынесла его в коридор. Не знаю, общалась ли она с Самантой. Не знаю, куда подевалась Долорес. Я ничего не слышала и не видела, кроме тела мужа, своих грязных рук на чистой белой простыне и земли под ногтями. Я прижалась теплыми губами к холодному изгибу его уха.

— Питер, — тихо прошептала я. — А ну прекрати! Ты всех пугаешь. Вставай. Пойдем домой.

— Миссис Крушелевански?

Кто-то взял меня за плечи и усадил в кресло. «Вставай», — снова прошептала я. Но я понимала, что он не встанет. Мы не в детской сказке. Ни поцелуй, ни желание, ни море любви не вернут его к жизни. «Питер. Ах, Питер, — подумала я. — Как же я скажу Джой?» Я прижала кулак ко рту и зарыдала, ощущая вкус грязи и соли.

«Кэнни».

Я застонала и перекатилась на другой бок. Мне снился чудесный сон о Питере, о том, как мы впервые занимались любовью на его старой квартире.

«Кэнни».

— Пять минут, — пробормотала я, не открывая глаз. Нечестно. Нечестно. Разве я хочу жить в мире без него? Нет. Ни за что. No mas. Лучше я останусь в кровати.

«Кэнни, проснись».

«К черту, — размышляла я. — К черту шум». На глазах у меня была черная атласная маска для сна с вышитой пайетками надписью «Почти знаменитость». На окнах — глухие шторы. В холодильнике — замороженные пиццы, замороженные вафли и замороженная водка. В банке — деньги. В шкафу — несколько удобных пижам. Я могу очень, очень долго никуда не выходить.

Дверь открылась и закрылась. Обрывки фраз, женские голоса. «Как по-твоему?» и «Может, попробуем?» Я с головой накрылась одеялом. Питер не умер. Мы вместе в его квартире. Пылинки танцуют в лучах света, пробивающегося сквозь занавески. Питер

вытянул ноги и откинулся на спинку дивана. «Разденься», — говорит он. «Давай потанцуем», — возражаю я. Его дыхание становится учащенным. «Что угодно, но сначала разденься».

«Кэнни?»

Я зажмурилась. Мы в старой квартире Питера. Мне двадцать восемь лет, прошло три месяца после родов. Я вне себя от злости и желания. Питер сидит на диване, а я стою над ним, засунув большие пальцы за пояс джинсов. Лифчик расстегнут на спине, волосы растрепаны, припухшие губы полуоткрыты. Питер смотрит на меня так, словно я самая красивая на свете. Если очень постараться, если обо всем забыть, я почувствую жар его голой груди. Увижу след своего блеска для губ на его плече. Вернусь в ту квартиру и буду находиться в ней так долго, как захочу. Я могу жить в ней всегда.

«Встань, охотница».

Я открыла глаза среди мертвенно-белых песков Сэйддат Кар. Раскаленный ветер разметал мои волосы. Я села, моргая, и отряхнула с рук песок. Рядом стояла Лайла Пауэр. За ее спиной поднимался в темнеющее небо дымок погасшего костра.

— Итак, ты пришла, — начала она.

Я обвела взглядом пустыню Лайлы, белый океан под лунами-близнецами, пещеры, оазис — совсем как я представляла последние десять лет. Все было на месте. Тысячи звезд — вспышек света в темноте — сияли в небе. Лайла села на землю и небрежно завязала волосы узлом.

— Ты останешься? — спросила она.

Интересная мысль. Буду вместе с Лайлой носиться по космосу и мочить негодяев, не оглядываясь назад и забыв о доме.

Лайла криво улыбнулась и сняла с плеча бурдюк. Я смотрела, как она наполняет вином узорчатые золотые кубки. У меня на бат-мицве были такие же. Подарок сестринской общины, чтобы праздновать Шаббат, зажигать свечи и разливать вино. Если провести по дну кубка пальцем, можно нащупать гравировку с моим именем.

— Выпей со мной, — предложила Лайла.

Я помедлила. Если я выпью, то останусь здесь навсегда, подобно Персефоне, съевшей зернышки граната. В каждой благополучной развязке, в каждом волшебстве скрывается проклятие. Если я выберу мир Лайлы, я никогда не увижу свое дитя.

Лайла подняла кубок. В темноте ее глаза казались черными провалами. Красивое лицо ничего не выражало.

— Ты не понимаешь, — отозвалась я.

Лайла наклонила голову.

— Он спас меня, — продолжала я. — Спас.

— Ты сама спаслась, — возразила Лайла. — И ты знаешь как.

Она уверенно протянула мне вино.

— Так нечестно, — сказала я.

— Нечестно, — согласилась Лайла.

Она вылила вино, и песок мгновенно его впитал. Я на миг прижала ладони к глазам. Лайла склонилась ближе. Ее губы касались моего лба.

— Отпускаю тебя на волю, — прошептала Лайла.

Она поцеловала меня в лоб с нежностью, которой я в ней и не подозревала, о которой никогда не писала. Лайла снова заговорила, и тут раздался голос воительницы, который я столько раз слышала на пустынных равнинах и в глубинах темниц: