Все хроники Дюны (авторский сборник)
Шрифт:
Может, не стоило советовать барону оставить их религию в покое, дать ей распространяться как ей угодно – даже среди населения впадин и грабенов… – сказал он себе. Но, с другой стороны, угнетение ведет к подъему религиозных чувств, это общеизвестно…
Он/припомнил, доклады Халлека по фрименской боевой тактике. А ведь тут за версту пахнет самим Халлеком… и Айдахо… и даже им, Хаватом…
Может быть, Айдахо спасся? – подумал он.
Но это был пустой вопрос. Он не задумывался, а не мог ли выжить сам Пауль: он знал, что барон убежден в смерти всех Атрейдесов. Бене-Гессеритская ведьма была орудием"барона – тот сам признал это. А это значило конец для всех – даже и для ее сына.
Какую же ядовитую ненависть питала она к Атрейдесам! – подумал он, Почти точно такую, какую питаю я к барону. Но сумею ли я нанести столь же смертельный и окончательный удар?
Глава 3
Во всякой вещи скрыт узор, который есть часть Вселенной. В нем есть симметрия, элегантность и красота – качества, которые прежде всего схватывает всякий истинный художник, запечатлевающий мир. Этот узор можно уловить в смене сезонов, в том, как струится по склону песок, в перепутанных ветвях креозотового кустарника, в узоре его листа. Мы пытаемся скопировать этот узор в нашей жизни и нашем обществе и потому любим ритм, песню, танец, различные радующие и утешающие нас формы. Однако можно разглядеть и опасность, таящуюся в поиске абсолютного совершенства, ибо очевидно, что совершенный узор – неизменен. И, приближаясь к совершенству, все сущее идет к смерти.
(Принцесса Ирулан, «Избранные речения Муад'Диба»)
Пауль Муад'Диб вспомнил, как ел пищу, обильно сдобренную Пряностью. Он ухватился за воспоминание – это была зацепка; держась за него, он понимал, что сейчас видит сон.
Я – театр, где развиваются события… – думал он. Я – жертва неполного видения, жертва сознания расы и ее ужасной цели…
Но он не мог"отделаться 6т страха, что как-то превысил свои силы и затерялся .во времени, так что смешались будущее и настоящее… нельзя было отличить их друг от друга… Это походило на расстройство зрения и проистекало – он понимал это – от постоянной необходимости сохранять пророческие видения в памяти; а память сама по себе неотъемлемо принадлежала прошлому.
«Чани приготовила мне поесть», – сказал он себе.
Но Чани была далеко на юге, в холодной стране с горячим солнцем, ее тайно переправили в один из новых укрепленных сиетчей вместе с их сыном, Лето Вторым.
…Или этому лишь предстояло случиться в будущем?
– Нет, напомнил он себе: ведь Алия-Странная, его сестра, отправилась туда же вместе с матерью и Чани. Это в двадцати манках к югу отсюда, и они поехали в паланкине Преподобной Матери, на спине дикого Подателя.
При одной мысли о поездке на гигантском черве его передернуло. И тут же он спросил себя: Но Алия – родилась ли уже Алия?
Он стал вспоминать: Я пошел с раззией; мы устроили налет на Арракин, чтобы вернуть воду наших убитых; и в пепле погребального костра я нашел останки отца; и взял его череп, и положил его в основание каменного кургана, сложенного, по фрименскому обычаю, над перевалом Харг… « … Или и этому лишь предстояло совершиться?
Мои раны – реальность, сказал себе Пауль. Мои шрамы – реальность… Гробница отца – тоже реальность.
Все еще в полусне он вспомнил, как Хара, вдова Джамиса, однажды вбежала к нему и сообщила, что в коридоре только что был поединок. Это случилось еще во временном сиетче – до отправки на юг, в глубокую Пустыню, детей и женщин. Хара стояла в дверях, ведущих. во внутреннюю комнату, и черные крылья ее волос были подхвачены сзади цепочкой с нанизанными на нее водяными кольцами. Он стояла, отведя в сторону дверные занавеси; и она сказала, что Чани только что убила кого-то.
Да? это было, сказал себе Пауль, это было в действительности, а не пришло видением из будущего. Это было – и не изменится вовек.
Он вспомнил, как вылетел в коридор. Чани стояла там под желтыми светильниками, в ярко-синем халате с откинутым капюшоном; на лице эльфа – напряженное выражение. Она убирала крис в ножны, а несколько фрименов торопливо удалялись с ношей.
Пауль припомнил еще, как сказал себе тогда: Сразу видно, когда они несут труп.
Водяные кольца Чани – в сиетче их носили открыто, нанизанными на шнурок на манер ожерелья – зазвенели, когда она обернулась к нему.
– Чани, что случилось?
– Просто разделалась тут с одним^ Он пришел вызвать тебя на поединок, Усул.
– И ты убила его?
– Ага. А что, надо было оставить его для ножа Хары? С этим и она бы сладила.
(Судя по лицам зрителей, окружавших место стычки, слова Чани им понравились, вспомнил он. Даже Хара расхохоталась.)
– Да, но он хотел вызвать меня!
– Ты же научил меня приемам колдовского боя…
– Да, конечно, но тебе не следовало…
– Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой стороны берутся за крис.
Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:
– Может, все это и так, Чани. Однако…
– Я уже не ребенок, что ловит скорпионов на свет ручного шарика, Усул! Я давно не занимаюсь детскими играми!
Пауль сердито смотрел на нее, пораженный странной яростью за ее внешним спокойствием.
– Он не стоил того, чтобы ты с ним дрался, Усул, – сказала Чани. – Много чести – прерывать ради подобной дряни твои размышления!
Она подошла совсем близко, искоса посмотрела ему в лицо и прошептала так, чтобы слышал только он:
– И потом, любимый: когда станет известно, что желающий вызвать тебя может нарваться на поединок со мной и принять позорную смерть от женщины Муад'Диба, охотников испытать тебя станет куда меньше!
Да, сказал себе Пауль, это действительно случилось. Это – истинное прошлое… И она была права – число желающих испытать в поединке новый клинок племени сошло тогда почти на нет.
Откуда-то извне мира его снов пришло ощущение движения и крик ночной птицы.
Я сплю… Это все Пряность в еде…
Но чувство покинутости не оставляло его. Может быть, подумал он, моя Рух действительно каким-то образом ускользнула в тот мир, где, согласно фрименским верованиям, она и вела свое истинное существование, – в алам аль-митхаль, мир фрименских притчей, метафизический мир подобий, где не действуют никакие физические ограничения?.. И при мысли о таком мире его охватил страх: ведь там, где нет ограничений, нет и ничего, на что мог бы опереться его мятущийся» разум. В мире мифов он не мог сориентироваться, не мог/ сказать себе: ЧЯ есть я-, потому что я здесь».