Все, кого мы убили. Книга 2
Шрифт:
– Слышал я, что Голицына вовлёк в среду мистиков Кошелёв? Как и прежнего государя.
– Император Александр Павлович боялся атеизма, видя в нём главную угрозу порядку. Позднее, со смертью Кошелёва, пришло осознание бездны, в которую его затягивали бесчисленные масоны, иезуиты, мартинисты и иллюминаты. Он пытался бороться с порождениями своего главного страха, но дело сие опасно. Впрочем, сейчас важно другое. Ведь мы рассматриваем не вполне обычное братство, а совершенно особенное, укоренённое во тьме времён. Князь Голицын ввёл государя в заблуждение, уничтожая один за одним тайные ордена – ради сохранения единственного. На который и донести стало некому. Впрочем, я убеждён, что и сам он оказался обманут кем-то из высших иерофантов. Хотя, обман – неверное слово. Они, кажется, позволяли ему играть свою игру, пестуя его самолюбие. Кошелёв и я посвятили Голицына, а нас некогда посвятил адмирал Плещеев… Так вот, знайте же, что розыск книг идёт по меньшей мере со времён Елизаветы Петровны, но это лишь то, что известно мне. На деле же поиски несут на себе отпечаток много более древний. Плещеев же, плавая в Архипелаге под командованием Алексея Орлова, имел задание отыскать некоторые рукописи – их названий не спрашивайте, ибо я в них не сведущ. Он исправно выполнил долг, а после оставил воспоминания, где тщательно скрыл свою роль за множеством второстепенных событий.
– Что советуете вы мне – исполнить поручение или пренебречь им? – снова неосторожно воскликнул я, и эхо повторило два мои последних слова. – И если пренебречь, то как – открыто или сославшись на невозможность его исполнения?
– Этот совет я не могу дать вам, ибо наши пути разошлись, вы остаётесь в миру, я шествую по пути духа. Чем рискуете вы, мне доподлинно неведомо, хотя я прозреваю страшные последствия.
– Сами вы всё же исполнили наказ, и лишь после порвали ваши тягостные тенеты.
– Вы неверно поняли меня, Алексей, я лишь сказал, что, кажется, нашёл искомое, но не сказал, что исполнил поручение.
– Как же так? Неужели сила тайного ордена слабеет, и вы отказали им?
– Отнюдь. Могущество их растёт. Хоть я и покинул их, – он горько усмехнулся. – И оно определяется не только саном и градусом.
– Но как вы сами могли порвать с ними? Вы тут точно в клетке, вас могут найти и отомстить.
– Мною владеет свобода, высшая жизни.
– Я понимаю, но стоит ли ставить жизнь на карту?
– Если бы вы понимали, то не беспокоились бы обо мне. О моей судьбе заботятся силы, коим я вверил её, и они превыше земных. Я чувствую их.
«Хотел бы я ощутить того же», – то ли подумал, то ли пробормотал я.
Я до некоторой поры испытывал неловкость, разговаривая с этим человеком – от того, что его, находящегося уже далеко от мира сего, я пытался затянуть в свой полный искушений круг. Однако когда он сознался, что сам строил эту западню, я поменял свои чувства на какую-то смесь презрения и уважения. До утра оставалось немного. Я попросился спать и дал себе слово не напоминать ему о своём вопросе, от кого слышал он про таинственные камни, и по какой причине не желает говорить о них, как о доказательстве некой гипотезы, а он, кажется, всю оставшуюся ночь так и провёл в молитве.
Я не сознался ему в одном: что еду в Каир не только разгадывать тайну для семьи Прозоровских, но и чтобы исполнить задание и отыскать следы рукописи, порученной мне. Ненависть к заказчику граничила с убеждением в его благодарности – мне нужна была карьера, чтобы жениться на той, о ком помышлял я почти беспрестанно. Что больше поможет мне – первое или второе – я не знал, но желал обрести оба козыря, прежде чем ставить куш. Прозоровский и Голицын, два Александра Николаевича – А. Н. и А. Н. – анаграмма Анны. Я учился своей каббале.
Уехал я не попрощавшись, оставив краткую записку, не зная, обижаться мне на него и после простить, или не прощать потому, что и не обижаться, дав себе слово навестить его ещё раз на обратном пути. Тогда скорый путь обратно не вызывал у меня сомнения.
3. Карно
Из Палестины по пустыне Каменной Аравии достигли мы Синайской горы, откуда через Суэйзский перешеек прибыли в Дамьят, после же Розетский рукав привёл нас в порт многолюдного Каира. На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных гробниц, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем, как неодолимый магнит, привлекающий столько любопытных. Дагабия наша мерно проплыла мимо Шубры, красивого загородного дворца Мегемета Али, и в десять часов утра пристала к Булаку, возле гарема Ибрагима-паши. «Саламе!» – воскликнули мои арабы, и я радостно принял их привет.
Роскошь незнакомых произрастений, нега воздуха услаждали чувства и очаровывали взор. Сад пальм, сикоморов, лавров и акаций, из-за которых мелькали и высились стройные минареты Каира, привёл нас нечувствительно к его стенам. Через массивные ворота я въехал в столицу Востока на обширную площадь Эзбекие; тут была главная квартира Бонапартовской армии. Длинные ряды навьюченных верблюдов и ослов, нагруженных мешками с водою Нила, часто пересекали нам дорогу. Так же как акробаты и канатоходцы, эти люди являются наследниками древних профессий египтян. Ещё в средние века здесь была распространена дрессировка обезьян, коз, собак и других животных. Как и в прежние времена, сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари до зари занятые работой, не обращая внимания на мимо текущую толпу до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться; ибо 300000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. Мы проехали мимо самого дома, который был занят великим полководцем, и где после погиб Клебер. Во время разлива Нила вся площадь превращается в обширное озеро, в которое глядятся дома и мечети, и по которому беспрестанно скользят лодки. Тут разместились и мы на самое первое время.
Богатство зданий вкупе с цветением и ароматами растений, особенно после пустыни Александрии, говорило о том, что не Константинополь с его сложной пропорцией европейского и азиатского, и не Дамаск в его самодовольной замкнутости, а Каир есть настоящая столица Востока.
В Джизе два долгих дня созерцал я среди песков мрачный лик обезображенного Сфинкса, и поднялся на вершину грандиознейшего из творений рук человеческих. Как возможно стало создать такое сооружение, сколько каменных блоков надо взгромоздить один на другой, размышлял я без устали, и думы мои неизменно метались через Баальбек к обширному кладбищу исполинов на просторах Арачинских топей. Невозможно объяснить всех обстоятельств гибели гигантов. Невозможно – если не принять на веру страшную гипотезу Прозоровского, но тогда при одной мысли об ужасных победителях, запечатавших навек следы истребления, у меня начинали шевелиться волосы.
Я опрометчиво посчитал адресом то, что оставил мне Андрей Муравьёв, ибо Каир – не Петербург, без толку искать там на угловых домах жестяные таблички с названиями улиц на двух языках, и никакой околоточный не подскажет вам нужного номера. Начиная поиск от площади Эзбекие, раз за разом вступал я в лабиринт узких улиц. Дома, как бы наклоняясь с обеих сторон решетчатыми балконами, казалось, всё более сдвигались. Едва три лошади могли проходить рядом; когда же встречался чудовищный верблюд, медленно шагающий со своим грузом, то всё перед ним преклонялось, и по его гордой и ничем непоколебимой осанке виделось, что он принимает эти поклонения в дань себе. Толпа увеличивалась постепенно; чалмоносцы на богато убранных ослах или закутанные чёрными и белыми покрывалами женщины, беспрестанно мелькали мимо меня в глубоком молчании, среди беспрестанных возгласов бегущих возле них босиком провожатых. В такой толкотне, пробираясь сквозь бесчисленные ворота, или, лучше сказать, двери, замыкающие каждую улицу и растворяемые своими швейцарами, прибыл я как-то к воротам консульского дома. Усталость едва не сыграла со мной злую шутку, ведь в планы мои покуда не входили встречи с другими европейцами. Я отвёл уже было руку с бронзовым молотком, дабы с облегчением постучать в дверь консульства, словно во врата рая, но спохватился и отвернулся – и вовремя: калитка отворилась, некто вышел из неё, остановившись около меня и пытливо взглянул в моё лицо.
Бесцельно проблуждав в пыльной сутолоке великого града четыре последующих дня и пресытившись вполне его ни с чем не сравнимой суетой, я пал духом и опустил руки. Отчасти лишь поклонение святым местам, по которым ступало Святое семейство, скрашивало моё отчаяние, куда же отлучался Прохор, я и вовсе не знал.
Я чувствовал себя глупцом. Не беря в расчёт подозрительного отклика Беранже, надежда на Карно зиждилась лишь на беглом мнении о его способностях Андрея Муравьёва, – и никаких достоверных оснований полагаться на таинственного француза я не имел. Я не знал даже, каким способом они нашли друг друга, и по какому вопросу сносились. Знай я хотя бы это, легче было бы наводить справки, не поминая имён. Я же имел самые скудные сведения, и не держал никакого плана на случай, если не смогу сразу его разыскать. Ни арабы, ни копты, разумеется, ничего не ведали, а все их указания на франков, изучающих здешние древности, приводили меня к бесчисленным толпам учёных и праздных англичан, немцев и австрийцев. Я долго размышлял, могу ли привлечь к поискам нашего драгомана Лавизона, но мысль сию пришлось оставить не столько по его личной принадлежности к французскому флагу, сколько по известной всему Средиземноморью болтливости.