Все краски мира

Леомер Михаил

Раннее

Я уйду в бесконечные степиСлушать Солнца полдневный звон,В небе знойной поблекшей крепиЛюбоваться парящим орлом.От людей я уйду подальше,Затеряюсь в бескрайней дали,Чтоб мелодией чистой, без фальши,Отпевали меня ковыли.Отрешившись и в мыслях, и в делеОт суетной заботы мирской,Утону я в ковыльной метелиПод протяжный, тоскливый вой.И под синий рассвет долгожданный,Под прохладный и чистый такой,Я увижу, как старые раныИсчезают одна за другой.И, умыв свою душу росою, —И слова, и поступки чисты,-Неприметною узкой тропоюВыйду к людям под шёпот листвы.Без словесной коварной блудиСветло-синего полон огня,Я скажу им: «Здравствуйте, люди!Вы возьмёте к себе меня?!»* * *Ночь расплескала огни по горам,Встали огни во весь рост,Тёмною ночью печальным

мирамСнится печальный погост.Синие бродят во тьме огоньки,Льётся коричневый вой,В синее, синее тело рекиВпился коричневый рой.* * *Словно робкий мальчик около огня —Ты полынь – отрава горькая моя.Мне тебя обнять бы, только в тишинеВ самом нежном взгляде ясно вижу: «Нет!»Мне тебя раздеть бы, только погоди —В шелесте одежды слышится: «Уйди!»И, как робкий мальчик около огня, —Ты полынь – отрава горькая моя.* * *Нежных писем писать не будешь,И пройдёт так немного лет —В вихре жизни шутя позабудешь,Что кому-то сказала: «Нет!»Я тебя упрекать не стану,А просить и вовек не смогу,Нежно, с грустною лаской глянуИ улыбку твою сберегу!Сберегу я чудесные встречи,Что так редко бывали у нас,И весенний погожий вечерЭти встречи я вспомню не раз.Дни счастливые быстро промчались,Буду помнить я много лет,Отчего мы с тобою расстались,Отчего ты сказала: «Нет!»* * *Как надоела доброта,Она нас просто разъедает,Крадёт усталые годаИ думать, и дышать мешает.До умиления добрыК своей возлюбленной персонеМы бережём крутые лбыИ лишь сгибаемся в поклоне.Не смеем, как упряжный вол,Добру научены с пелёнок,Сказать ослу, что он осёлИ подлецу, что он подонок.Или под бодренький доклад —Пусть стыдно, только бы не больно -Кричим: «Ура!», когда велят,Где надо бы кричать: «Довольно!»Родная подлости сестраНас топит в быта грязной лужеСвятая эта «доброта»,Что воровства любого хуже.Молчат заклеенные ртыИ совесть никого не будит.Нет! Пусть не будет «доброты»,Суровая пусть честность будет.

Соловей и роза

Однажды звонкий соловей,Почтенный муж, отец детейВ прелестну розу вдруг влюбилсяИ до того забылся,Что спеть решил полночну песню ей!Весь день готовился певец,Не ел, измаялся вконец,В мечтах своих взмывая круто,Желанную он торопил минуту,Когда б закатный дня настал венец.Вот полночь бьёт,И в пышный сад, под тихий свод,Где у стены, в кругу дерев ветвистыхСияет розы облик чистый,Стремит он трепетный полёт.В берёзы спущенной косеЛуна глядит, трава в росе.Чу! Дивный трели звук раздался,Так нежно трепетал, так чисто разливался;Ну, словом, соловей блистал во всей красе!А та, которой он запел,Что мир, казалось, онемел,Головкой так своей кивала благосклонно,Так улыбалась потаённо,Что наш певец от счастья разомлел!Повеял лёгкий ветерок,Умолк певец, зардел восток.И в сердца сладостной истоме,От счастья и любви склонясь в немом поклоне,К её ногам кладёт он нот листок!Прошёл времён недолгий кругИ наш слепец, наш пылкий друг,Ещё в волнениях любовных,Ещё в надеждах сладостных и думах томных,Стал замечать неладное вокруг.И понял, что, куда ни ткнётся,Где ни появится, куда ни повернётся,Везде насмешками встречаем онИ толками, что уж слышны со всех сторон.Везде шушуканье иль хохот раздаётся!Увы! Предмет его томленья,Которой пел в любовном вдохновеньи,Не одному ему внимала при лунеИ в предрассветной тишинеУж многих соловьёв ей доводилось слушать пенье!А тот листок, любви залог,Что пуще глаза он берёг,На шип повесила к всеобщу обозреньюИ сердца пылкого в награду ослепленью,Чтоб каждый строчкой нот полюбоваться мог.Узнав об этом, наш геройОт срама был едва живой.И в куст забился он рябины тёмный,Где, проклиная пыл свой неуёмный,Зарёкся песни петь полночною порой!

Три рассказа о безответной любви

Рассказ первый. О силе любви и могуществе страсти

О, Услада Знающих! О, Родник Доброты и Источник Добродетели! Да продлятся дни твои в довольстве и радости! Да сохранится сияние твоё, пока существует мир! Не гневайся на недостойного раба твоего за то, что нарушил он покой твой! Выслушай из уст его необычайную и правдивейшую историю о силе любви и могуществе страсти. Да утолит она жажду познания твою! Да послужит она тебе для успокоения души твоей и для услады слуха твоего!

Дошло до меня, о, Великий! что жил в славном городе Багдаде горшечник. Был он не молод – виски его давно покрыла седина, и в бороде осталось совсем немного черных волосков. Жил он одиноко, поскольку жена его много лет, как умерла, дочь он выдал замуж, а сыновей у него не было. Помогали ему два ученика, которые трудились вместе с ним в его мастерской. Не было в Багдаде мастера искусней его. Не только удобные горшки и кувшины, но и великолепные вазы и блюда, чайники и кальяны, изразцы и мозаику, равных которым не было на свете, умел делать он. Слава его гремела по всему Багдаду, и не было в городе дома, где не стояла бы посуда

его. Купол главной мечети украшали узоры его. И случилось так, что вдова визиря, чей дом стоял рядом с дворцом повелителя, призвала к себе мастера, чтобы выложил он изразцами стену в память об её ушедшем муже.

Рано утром, совершив намаз, отправился горшечник к дому визиря. Идти пришлось через весь Багдад, ибо дом горшечника вместе с мастерской находился на окраине города, за городской стеной. Дело шло уже к полуденной молитве, когда постучался он в ворота дома. Слуга проводил его во внутренний двор, где остался он ждать появления хозяйки. Долго ждал он, в мыслях своих совершив необходимую молитву, и, наконец, дождался. Ханум тоже была преклонного возраста и могла уже не прятать лица перед посторонним мужчиной. В парчовом халате, величавой походкой вышла она из внутренних покоев и, едва заметно махнув рукой, повела мастера к той стене, которая должна была быть покрыта изразцами с надписями, славящими имя Аллаха и преданного раба его – визиря. Надменно и гордо растолковывала вдова мастеру, какую надпись хотела бы она видеть и каким орнаментом нужно её украсить. Внимательно и с великим почтением слушал мастер наставления ханум. И в голове его уже складывалась будущая картина.

Внезапно во двор выбежала девушка и направилась к матери. Увидев незнакомого мужчину, негромко вскрикнула она и закрыла лицо платком, который был у неё накинут на плечи. Движением руки рассерженная ханум отослала девушку назад, в женскую часть дома, и продолжила разговор с мастером. Но уже не слушал мастер, о чём говорила она. Не видел он перед собой ничего, кроме прекрасного лица девушки. Один только миг довелось лицезреть ему красоту дочери визиря, но показалось ему, что смотрел он на неё целую вечность, упиваясь светом, исходившим от облика её. Мир вокруг мастера перестал существовать, вся Вселенная вместилась в нежный девичий облик. Как зачарованный стоял он и не чувствовал сердца своего.

Сколько времени продолжалось это наваждение, не помнил он, но громкий голос ханум привёл его, наконец, в чувство. Уже в третий раз о цене спрашивала она, и глаза её метали искры, а в голосе чувствовался гнев. Поклонившись, мастер не стал торговаться и согласился на цену, которую предложила вдова визиря. Как очутился за воротами дома, не помнил он. В висках стучало, в горле пересохло, вместо солнечного диска лишь лицо девушки видел в небе он. С трудом добрался мастер до своей мастерской, зашёл в комнату, закрыл за собой дверь и со стоном повалился на тахту. В тот день больше не выходил он из дому. Ученики его, видевшие, как мастер закрыл за собой дверь, не осмелились его беспокоить и, закончив работу, разошлись по домам. Весь вечер и всю ночь пролежал он на тахте, снедаемый любовным недугом. Весь вечер и всю ночь в полубреду звал он девушку, рассказывал ей о любви своей, разговаривал с ней, называл её нежнейшими и сладчайшими именами, пытался дотронуться до руки её. Но от прикосновения его рассыпался призрак в тончайшую пыль и развеивался неведомым ветром. И снова оставался он в одиночестве. И снова звал он её, снова рассказывал ей о любви своей, снова называл её нежнейшими и сладчайшими именами. До самой утренней молитвы бредил он и лишь зов муэдзина возвратил его в реальный мир. Нечего было и думать начинать работу, которую заказала ему жена визиря. Ни на чём не мог сосредоточиться бедный мастер. Что бы ни пытался делать он, всё валилось у него из рук, а в голове билась только одна мысль – как снова увидеть девушку? как сказать ей о своей любви? как добиться её расположения? Знал мастер, что дочь визиря она, что не к лицу знатной красавице даже говорить с ничтожным горшечником. Но обо всём забыл он. Забыл, несчастный, и свой возраст, и свою предыдущую жизнь, и тот почёт и уважение, который принесло ему мастерство его. Одна лишь мысль неотвязно преследовала одержимого – как?как?как? Несколько дней думал мастер. Ничего не видя, не совершая намаза, не отвечая на вопросы учеников, недвижно сидел он под чинарой с рассвета до заката. А ночью опять метался в полубреду. Наконец, однажды утром увидели ученики, что мастер снова сидит у гончарного круга. Несколько дней, не отдыхая и не отрываясь, работал горшечник. И изумлённые ученики увидели, что их учитель сотворил чудо – кувшин для умывания сделал он. Многие мастера создавали этот нехитрый предмет. Были среди мастеров знаменитые не только в Багдаде, но и на всём Востоке. Но не было до того, да и сейчас, наверное, не существует такого кувшина. Матовой белизной светились полупрозрачные стенки его. Ярким блеском искрилась изящная, изогнутая как лебединая шея, ручка его. Цветы невиданной красоты покрывали бока его. Стройный силуэт его напоминал фигуру дочери визиря, а выпуклая крышка его – совершенную грудь её. Молча стояли ученики перед мастером, не смея сказать, не смея спросить – как смог создать он такое совершенство? Не знали они, что неистовая любовь его дала ему силу для создания небывалого, что огненная страсть, сжигавшая его, подсказала ему способ осуществить заветную мечту его – снова увидеть девушку.

Рано утром, сотворив молитву, спрятал горшечник чудесный кувшин свой под полой халата и вышел из дома. Неодолимая жажда снова лицезреть красоту любимого лица повела его прежним путём через весь Багдад и привела к дому визиря. Слуге, открывшему дверь, объяснил он, что прежде, чем начинать работу по украшению дома, надлежит обмерить стену, на которой будет выложен орнамент. Слуга молча кивнул и проводил его к тому месту, где несколько дней назад договаривался он с ханум. Много времени провёл горшечник у стены, но не заказом вдовы занимался он. Медленно расхаживая взад и вперёд возле места, где должна быть надпись, внимательно посматривал он в сторону женской половины дома. Ничего не было видно ему за запертой дверью, но, весь превратившись в слух, стал постепенно понимать он, что происходило там внутри. А спустя немного времени различал он уже и грузную поступь вдовы визиря, и лёгкий шаг её дочери и шаркающие походки слуг. Долго ждал горшечник. Наконец дождался он, чтобы девушка осталась в комнате одна – лишь её шаги и шелест поправляемых подушек слышались из комнаты. Через миг очутился он перед дверью, словно сам Азраил перенёс его на своих крыльях через весь двор. И знал же несчастный, что на верную смерть идёт он, что за вторжение на женскую половину не миновать ему рук палача, но не мог более сопротивляться он ни желанию увидеть девушку, ни желанию услышать приговор её. Как во сне открыл он дверь и переступил через порог. Во имя Аллаха хотел приветствовать он дочь визиря. Но ни звука не вырвалось из пересохшего горла его. Немота пресекла все излияния его, и не осталось у него сил, чтобы сделать ещё хотя бы шаг. Тогда достал он из-под полы халата свой подарок, протянул его, держа двумя руками, девушке и медленно опустился перед ней на колени.

Не по возрасту умной была дочь визиря. И не по возрасту отважной. Увидев пожилого мужчину в своей комнате, не стала кричать она, не стала звать на помощь. Мгновенно поняла она значение жеста его и оценила подарок. Но также мгновенно поняла, что будет и с ней и с незнакомцем, если примет она дар его. Череду бедствий, самым малым из которых будет казнь его, увидела она. Отважной была дочь визиря, но умной и жестокой она тоже была. Подойдя к горшечнику, взяла она драгоценный кувшин из рук мастера и изо всех сил бросила его на пол. На мелкие осколки разбила она его творение, чтобы никто не смог понять потом, что здесь произошло. Затем позвала она двух евнухов и велела выбросить горшечника за ворота. А слугам своим под страхом смерти запретила вспоминать этот случай.

Долго лежал горшечник в пыли перед воротами дома визиря. На «дивану» – безумного – был похож он, и люди не обращали на него внимания. Он и был безумным – в ушах его звучал один лишь грохот разбиваемого кувшина, а перед глазами стояло пылающее гневом лицо девушки. Только ночная прохлада привела его в чувство и, поднявшись, медленно побрёл он назад к своему дому. С тех пор не стало в Багдаде великого мастера. Не подходил он больше к гончарному кругу, не разговаривал он с людьми, желавшими сделать ему заказ, не беседовал, как раньше с учениками своими. Даже намаз во славу Всевышнего не совершал он больше и, в конце концов, все оставили его. Ничего не видя и не слыша, сидел он, как и прежде, под чинарой, и в ушах его всё ещё звучал грохот разбиваемого кувшина, а перед глазами всё ещё стояло пылающее гневом девичье лицо.