Все, кроме смерти
Шрифт:
– Милый, я - Иуда. Я ювелирно предал тебя. В кабаке. Под утро. Я рассказал все. Без остатка. Самому грязному, самому мерзкому, самому низкому! Чистосердечно. Меня рвало правдой и подоплекой. И если ты еще раз назовешь меня пингвином, я удавлю тебя вот этими голыми руками.
– Кому ты проболтался?
– попросил Альберт - Бога ради, Митя, имя!
– Эдуард Поланский… Еврейчик из ресторана.
– офицер Дмитрий мазнул языком за щекой, обвил слабой рукой розовые цепи дачных качелей - Я совершил телефонный звонок в ночную редакцию. Его зачислили в штат.
– Пингвин. Ты долдон, - заметил Альберт и сел в плетеное кресло качалку, вынул из лаковых туфель ступни в белых носках, улыбнулся, как зарезанный арбуз.
– Что теперь прикажешь делать?
Офицер серьезно ответил:
– Предлагаю двойное самоубийство. Сначала я застрелю тебя, а потом застрелюсь сам.
– СтарО. Что-то мне подсказывает, что во второй раз ты промахнешься. Еще есть идеи?
– Поедем к Антону играть в безик и пить кофе с миндалем, а после полуночи на острова…
Альберт прикрыл глаза и глухо выдохнул.
– Это все?
– Все… - смутился Адлер.
– Вот и прекрасно. Езжай, Митя, проветрись.
– А ты?
– Ни в коем случае. Дела.
– Какие дела?
– Скверные. Керосином пахнут. Ах да, еще, Митя. Будь добр, больше домой ко мне без спросу не езди. И телефонировать не надо. И под окнами не тряси своими купидонами, Бога ради. Maman на курорте, отец в нервах, ты - “на фронте”, я - как ведется, в дерьме.
Офицер поправил фуражку на лакированной голове. Скорбно округлил мокрый рот:
– У тебя вместо сердца кусок сырого мяса!
– Мерси.
– Альберт взял из вазы на столике ириску, сунул в рот, пожевал и невнятно крикнул:
– Федор!
Из лиан и баньянов вынырнул ливрейный.
– Пвоводи гостя.
+ + +
Будничный обеденный зал в нижнем этаже гостиницы “Новая Аркадiя”. Обстановка средней руки, куверты дешевые, заполдень здесь закусывают мелкие чиновники, судейские секретари, страховые агенты, репортеры и господа без определенных занятий и материальных средств с навязчивыми глазами. Они подходят к чужим столикам и быстро шепчут:
– Презервативы, бумага японская, бюстгальтеры французские, мерлушки, корсетные кости, пудра, необандероленный табак мелкий опт интересуетесь?
На отказ деляги не обижаются, а торопятся дальше и снова нагибаются над чьей-то лысиной, склоненной над горшочком солянки:
– Иглы патефонные, открытки пикантные, репс, фай-де-шин, греческое мыло, повидло сортовое?
Изумленная лысина роняет в горшочек скользкую маслинку.
За столиком у пыльного окна прилично кушает репортер Эдуард Поланский. За воротник заложена крахмальная салфетка.
Он любовно разваливает вилкой на две половинки порционную навагу. В кружке млеет прожженное солнцем пиво.
Блинные довольные щеки, клякса усиков.
Два ловкача в шляпах и одинаковых верблюжьих пальто придвинули стулья к столу репортера, один шепнул, интимно взяв едока под локоток:
–
Второй бережно вынул из за воротника репортера салфетку, сложил и бросил поверх рублевку с мелочью.
Обед закончен и оплачен.
– Господа…. Я бы выразился… закипел Поланский, но один из ловкачей мгновенно и точно воткнул ладонь под ложечку - Кхрряяхях… - Поланский выкатил белые глаза из орбит, двое подхватили его, как тюк, и крепко вывели в дверь.
Официант в белом фартуке смотрел сквозь немытое стекло. Двое погрузили репортера в пролетку с закрытым верхом.
Пролетка тронулась. Но никто из прохожих не обернулся - буднично тащился лотошник, бродячий пес поливал тумбу, два гимназиста с ранцами кусали на ходу от одного яблока.
Средний план. Натура
Тесная полутемная комната. Разномастные кресла, обшарпанная конторка, пыточного вида рейки с зажимами для шеи, к стене прислонены легкие холстины на распорках - дымно намалеваны горные пейзажи, кавказские пиршества с барашком и полной луной, средневековый замок на горе, рыцарь с вырезанным овалом лица, безликая дева на крупе белой лошади. Тряпьем накрыт аппарат на черных козьих копытцах треноги. Налеплены на обои вкривь и вкось портретные карточки - групповые портреты ушастых подростков в фуражках, невесты с женихами, младенцы в кружевах.
В окошко за отодвинутым плюшем гардины виднеется вывеска “Фотографическая мастерская Кардамонов и сын”.
Табличка на стеклянной двери - изнутри видна надпись “закрыто” .
Рука в белейшей шулерской перчатке бережно переворачивает ее.
Теперь слово “открыто” глядит в комнату.
Крупный план.
В кресле, как чучело человека, торчит Поланский. Шныряет глазами. Кулаки на подлокотниках сведены.
Крупный план.
Альберт оборачивается от двери, разводит руками, прекрасно артикулирует белозубой улыбкой:
– Мосье Поланский! Я несказанно счастлив Вашему визиту. Увы, обстановка ничтожная, мой друг Кардамонов сегодня именинник, вот и предоставил для нашей беседы эту скромную студию. Чувствуйте себя, как дома. Хотите конфету? Здесь где- то была початая жестянка монпансье.
Князь четко прошелся из угла в угол, глянул в жестянку, и скривился:
– Прошу прощения… Засахарились… И мышки напачкали.
Он по-дамски боком присел на ручку кресла.
Стряхнул щелчком пальца пепел с папиросы на лацкан Поланского.
– Зачем это все?
– всхлипнув носом, спросил репортер.
– Я хочу Вас, Поланский.
– Что?
– репортер собрал лоб в гармошку и обмяк.
– А что вам непонятно? Я обожаю искусство. Во всех его проявлениях. У вас бойкое перо, хватка, чувство момента. Время многотомных эпопей и энциклопедий прошло. Будущее за прессой. Десятая муза в грязных панталонах. Лента новостей. Быстрые мысли. Одноклеточные фельетоны. Раскаленный, как арахисовое масло - скандал. Впрочем, и потухший, с душком, товар публика тоже раскупает споро. Согласитесь, мог ли я спокойно пройти мимо вашего таланта?