Все, кроме смерти
Шрифт:
Вырвал оружие, слегка поранил мякоть губы, и прыснула на породистую раздвоину подбородка кровяная, слюнная юшка.
Пассажир силился подняться, и слепо, как тюлень, елозил животом по полу. Лопнул и пополз по шву, открывая шелк рубашки, пиджак.
– Не. Больше. Чем. Ничего.
– монотонно повторял сумасшедший. Вышибала давил его коленом. Бежавшие к выходу мужчины, безотчетно, глупо ввязались в свалку, затрещала ткань, озверело катались тела по красному паласу. Молотили кулаки.
В борьбе пассажир
Перезрелый официант с брюшком - белое полотенце через сгиб локтя, котовий анфас - виртуозно шаркнул подошвой, задвинул карточку за львиную ножку столика.
Он воровато поднял добычу с пыльным отпечатком рифленой подошвы, обдул пыль, близоруко присмотрелся, узнал лицо и тихо присвистнул.
Сунулся к дерущимся:
– Господа! Господа, я бы выразился! Нельзя так! Деликатнее, умоляю!
– он ловко внедрился в кучу-малу, и выволок под столик самоубийцу. Оба легли, как тюлени, притиснувшись щека к щеке.
– Ваше высочество.
– не стесняясь выговорил официант - Вы меня не знаете, я вас знаю - но меня зовут Эдуард Поланский, это факт, я бы выразился.
– Пошел вон!
– Как прикажете. Но прежде - один вопрос, я бы выразился: Вы хотите, чтобы завтра эта история со стрельбой попала в газеты? На первые полосы?
– С-сколько?
– черным голосом спросил “пассажир”.
– Деньги - это примитивно, - заулыбался Поланский.
– Страсть бескорыстна. Сами посудите, разве он имеет твердую цену?
Официант разомкнул пухлую ладонь, как показалось, вовсе без линий и показал карточку.
“Пассажир” явственно скрипнул зубами.
– Уберите его, Бога ради! Не хочу. Что он сделал со мной.
Поланский приобнял его за плечо, усадил и заботливо промакнул кровь уголком нечистой салфетки. Разговор встал на деловые рельсы.
– Мне нужна от вас сущая мелочь. Протекция. В газету. Давно хочу получить местечко, писал заметки, обзоры, скетчи, фельетоны ходил по редакциям, не берут. Не ценят, - официант осекся и насторожился - А кстати, что же он сделал с вами? Давайте разберемся…
– Оставьте меня в покое.
– взъярился “гость” - Я не занимаюсь прессой.
– И не надо! Ей займусь я!
– возразил Поланский - от вас мне нужно одно - звонок ночному редактору и ручательство от Вашего имени.
Тревожные голоса, топот ног, ругань совершенно заглушили их дальнейший разговор.
Поланский жарко излагал свои требования, вертел короткими пухлыми пальцами.
Пассажир, дослушав, равнодушно кивнул.
– Я согласен на ваши условия. Будь вы прокляты.
И на четвереньках выбрался из-под стола.
Сцена, кабинет. Общий, средний. диалог “восьмерка”
В
На сквозняке шелестели завернувшиеся рулоны старых афиш.
На одной из них стоматологически оскалилась старлетка Три Креста.
Шпачек выхлебал стопку досуха досуха.
Зажег керосинку и хмуро буркнул никому: “Не-при-ят-нос-ти.”
И только сейчас заметил певичку Три Креста.
Она сидела в углу, уставив на Шпачека зареванные глаза - длинные борозды дешевой туши ползли до скул.
Правая ладонь стягивала разорванную выстрелом небогатую мякоть предплечья.
Сползла лямка платья. Между пальцами, как повидло, выдавился кровяной сгусток.
Ян Шпачек понимал в ранах.
Десять лет назад, в декабре, он тащил на руках к карете скорой помощи солистку, неудачно сделавшую аборт, при помощи горячей ванны с горчичным порошком и крючка от гардеробной вешалки.
На липкую клеенку в экипаже он положил теплый труп и навсегда запомнил, как пухлые яркие кляксы отсрочили их короткий путь по снежной крупе.
Памятен был и блевотный плеск, с которым прислуга опростала горчичную воду из таза в помойную яму, где в конечном итоге окажется всё - парики, бенефисы, вытравленные плоды, ресторанные объедки и программки отгремевших ревю
У Яна Шпачека в тот давний день были все основания нести на руках эту женщину.
Она тоже любила петь спиной к залу. У нее тоже не было голоса. Она тоже стриглась коротко, как тифозная и отзывалась на имя “Жан”.
Ян Шпачек оценил рану Три Креста, как пустячную, больно стиснул пальцами её впалые щеки.
– Полиция?
– спросила певичка и уронила измаранную руку.
Предплечье было ссажено и обожжено пулей.
Шпачек кивнул.
– Помоги. Мне нужно уйти.
– Три Креста повела глазами - сверкнула в зрачке строчная свечечка отчаяния и бешенства.
– Это не моя печаль, девочка.
– пианист огладил ее ключицы. Три Креста приластилась скулой к его ладони.
Встала, плотно прижавшись лопатками к дешевым обоям с букетами, и повторила не своим голосом, низким и слабым одновременно:
– Помоги!
Она медленно сволокла с макушки на лоб черное каре парика, обнажилось белое сало пробора, прямо подбритые английские виски.
И довершила дело, сильно рванув перед шелкового платья на плоской бледной груди с редкими темными волосками.
Ян Шпачек вытер ладонь о жилетку и сказал:
– Жаль.
Смена кадра. Общий план. Сверху.
Заспанный полицейский отряд уже вступил в парадные двери “Дома Праха”…
– Всем оставаться на местах.
На балконах зажглись тусклые пристальные фонари.