Все мы достойны большего
Шрифт:
В этот день на поле было несколько старых машин, на которых никто особенно не смотрел, и два новейших четырехмоторных лайнера. Длинные керосиновозы ползали у них под крыльями, поили из толстой гофрированной кишки, а люди расхаживали по крылу, открывали и закрывали какие-то лючки, и уборщица в синем комбинезоне стирала пыль тряпкой, навернутой на обыкновенную метлу. Лайнеры стояли покорно, вытянув подслеповатые рыла и задрав к небу хвосты, острые, как плавник акулы.
Чей-то голос, за спиною Алеши, лениво спросил:
– Наш какой, ближний?
Он обернулся и увидел трех молодых людей в модных широких пальто с поясами, в темно-коричневых пушистых ушанках, в белых фетровых бурках. Все, что было на них, не покупалось нигде, оно доставалось.
– Нет, - ответил второй.
– Наш дальний.
Третий молчал, покусывая маленькую губу и заложив руки за спину. У него был уверенный взгляд доброжелательных темных глаз и лицо человека, который не позволяет себе ошибаться и делать что бы то ни было лишнее. На самолеты он смотрел, как смотрят на дрожки или такси, поданные к подъезду, сказать вернее - на персональную машину с личным шофером.
– Какими судьбами?
– спросил рядом, у Алешиного плеча, женский голос, и тотчас его взяли под руку. Еще прежде, чем он узнал этот голос, он почувствовал, как стало жарко лицу. Как будто его застигли на чем-то не слишком пристойном. Вот уж кому он меньше всего хотел попасться на глаза, и не попался бы, если б не загляделся на этих троих.
– Почему ты здесь?
Она была в серой шубке и такой же шапочке и без чемодана или сумки, как будто провожала кого-то, но могло быть, что ее багаж отвезли к самолету на транспортере.
– Исчез!
– сказала она с упреком.
– Не показываешься. Что случилось?
– Да так... Что могло случиться?
Она стала рядом, он слышал щекой ее дыхание. Те трое смотрели на нее в упор, как можно смотреть лишь на свою знакомую. Оказывается, она была с ними.
– Борис!
– позвала она.
– Познакомься, пожалуйста. Это мой старинный друг. Сто лет назад мы с ним учились вместе.
Борис - тот третий - подошел, снимая кожаную перчатку на меху, и поднял к Алеше спокойно-внимательное лицо. Таким же точно взглядом он смотрел на самолеты.
– Очень приятно, - сказал он.
– Весьма рад. Он ждал, что его о чем-нибудь спросят.
– Я побуду здесь, - сказала она. Неуловимо в ее словах прозвучала просьба отойти.
– Ничего не имею против, - сказал Борис.
– Только поправь шарфик, еще простудишься, не долетев до Сибири. Где это гораздо удобнее.
Он сам поправил ей шарфик, в этом не нуждавшийся, и отошел, кивнув.
– - Я не знал, что ты вышла замуж, - сказал Алеша.
– Тебя можно поздравить?
Она слегка смутилась.
– Я еще не вышла. Это не так быстро делается. А ты работаешь? Придумалось что-нибудь?
Он, усмехаясь, провел рукою по лыжам, пряча от нее взгляд.
– Что я могу придумать... За всю историю человечества люди, наверно, не придумали ничего лучшего, чем вот эти две планки из дерева и палки с кольцами. Это я говорю тебе по опыту.
– Я знаю. Ты всегда говоришь по опыту. Очень богатому, но несколько однообразному. Почему-то всегда застаю тебя в середине пути, никогда - в победоносном конце. А деньги у тебя есть?
– При себе - нет, конечно. Была вот трешка, да вышла. А сколько тебе нужно?
Она посмотрела долгим и косым ироническим взглядом и вытянула из рукава тонкую руку с крохотными часиками.
– У нас еще полчаса до посадки. Пройдемся?
Они прошли немного и стали у перил. Алеша счистил снег варежкой, но она не рискнула прислониться, только положила руки. В перчатках они казались еще меньше, чем были.
– И куда же вы путь держите?
– спросил Алеша.
– В Иркутск. А оттуда в Братск. Шеф посылает на два месяца. Дадим совместные репортажи, с продолжениями, какие-нибудь очерки о героях...
– Там интересно, должно быть.
– - А ты хотел бы слетать? Это можно устроить.
Он дернул плечом.
– Я не о себе говорю, у меня - свое.
– Счастлив ты. Ну, а у меня своего нет. Просто, захотелось романтики, куда-то лететь. Как-то скучно стало в Москве... без некоторых. Скажу честно.
Этих "некоторых" он как бы не расслышал или не отнес к себе и заметил:
– Ты изменилась. Немножко.
– К худшему?
– Скорее наоборот.
Она повернула голову - так, чтоб он мог рассмотреть короткую стрижку и перламутровую клипсу.
– Так модно теперь?
– спросил он. Свинством было бы не спросить.
– Угу. Это называется "мальчик без мамы". Хорошо?
– Очень здорово. И тебе идет серое. Ты становишься деловой женщиной.
– Алешка!
– вырвалось у нее печально.
– Ведь и твои годы уходят. Сколько бы вы, мужики, ни петушились, а тоже ведете счет годам.
– Даже больше. Счет ведем - дням.
Этот намек на что-то решающее она уловила.
– Хочешь сказать: вступил в "пусковой период"? Какой по счету?
Он промолчал.
– Что же мешает тебе?
– спросила она.
– Почему не живешь, как все другие?
Он видел ее профиль, опушенный светом зимнего солнца. Она повернулась и свет проник сквозь ресницы и таял в глубине ее зрачка, а белок был блестящим и светло-оранжевым. Он вспомнил, как он впервые уходил от нее на рассвете, чтобы не доставлять радости соседям, но ворота были еще закрыты, и он стоял в глубоком колодце двора, задрав голову, глядя на ее распахнутое по-летнему окно на третьем этаже, страстно желая, чтоб она выглянула. Она выглянула, смеющаяся и сонная, и бросила ему кусок булки, сказав беззвучно, преувеличенно растягивая губы: "Чтобы ты не умер с голоду, бедненький..." Он послал ей воздушный поцелуй и полез на ворота с булкой в зубах. Он был счастлив тогда, и дворники на него не свистели. Он вспомнил это и заставил себя отвести взгляд - туда, где пестрая вереница отлетающих, растягиваясь по полю, шла под матово-серебристое брюхо лайнера.