Все мы достойны большего
Шрифт:
– Я живу, как все, - сказал Алеша.
– Мне ничего больше не нужно.
– Но ты же бедствуешь! Скажи правду, бедствуешь?
– Ну, это не совсем так. На сигареты хватает. И даже еще остается на пиво. И лыжи не скоро еще износятся.
– Ты кроме лыж, - спросила она, - и кроме своих дерзновенных замыслов, еще о чем-нибудь способен задуматься?
– "О чем-нибудь" - это значит, о тебе?
– Хотелось бы, не скрою.
– Да, - сказал он честно.
– Мне очень не хватает тебя. Но я не люблю, когда меня оплакивают.
– И поэтому исчез?
– Ты могла бы меня найти, если бы очень захотела.
– А я не привыкла искать, - сказала она с легким раздражением и надменно.
– Я привыкла, чтобы меня искали.
– Танечка!
– тотчас, как в подтверждение, позвали ее от дверей вокзала. Там стоял Борис. Он что-то жевал и держал кусок двумя пальцами на отлете. Не желаешь присоединиться? Обнаружены приличные злаки и совсем не плохая жидкость. Вас, - обратился он к Алеше, - тоже приглашаем. Хотя вы на лыжах.
Это "хотя" неуловимо отменяло приглашение.
– Собутыльничайте одни, - сказала она.
– Не слышу!
Она слегка нахмурилась и сказала с нажимом в голосе:
– Я побуду здесь!
Он согласно кивнул и ушел.
– Я звонила в наш институт, - сказала она, помолчав.
– Петровский мне сообщил, что ты сменил кафедру на заочную, будто бы подрабатываешь на заводе. Зачем ты это сделал, Алешка? Тебе же было там неплохо и не так много времени отнимало.
– Что еще сказал Петровский?
– спросил Алеша.
– Что он сомневается, вытянешь ли ты кандидатскую. А ведь это последний, кто в тебя верил.
– Не совсем точно, - сказал Алеша.
– Последний - это я.
– А я?
– спросила она.
– Но это же все равно, что верить в сумасшедшего. Надеюсь, ты все-таки не порвешь совсем с аспирантурой?
– Аспирантура - Бог с ней. Тем более заочная. Но в полном вакууме жить нельзя, это ты верно, старуха...
– Почему же ты все бросил?
– Я ничего не бросал, - сказал он устало, глядя, как разгоняются винты самолета.
– Я ни одного своего корабля не сжег, я к ним вернусь. Но не сейчас. Придет время.
Турбины лайнера взвыли со свистом, стронули его с места, и, развернувшись, он потащился к взлетной полосе. Он полз, пошатываясь, и что-то в нем напоминало орла, бредущего по камням, - одновременно сила и беспомощность.
– Ты напал на жилу?
– спросила она.
– Что-то вроде этого, - ответил он не сразу.
– Скорее, она на меня напала.
– И хоть кому-нибудь ты показывал, над чем ты сейчас?..
– Видишь ли, - перебил он, - я могу морочить только собственную голову. Когда у меня будет пятьдесят один процент уверенности, тогда другое дело. Но пока еще нет и двадцати.
– - Жалко... А я все жду, когда наконец смогу написать и о тебе. Как о новом явлении.
Он рассмеялся тихим смехом.
– Ну, что обо мне напишешь! Я всего-навсего запланированная единица потерь. Таких фортуна швыряет пригоршнями, как игральные кости. Из десяти семеро сгорят вхолостую, двое увидят робкие всходы. Ну, а один, глядишь, чего-нибудь и пожнет.
– И ты надеешься быть этим одним?
– Я просто хочу быть в этой десятке.
– Но ты же достоин большего!
– Пойди объяви это всем отлетающим, - сказал он, усмехаясь.
– Они скажут: "Мы тоже достойны большего!" Я, ты, он, она, оно - все мы достойны большего.
– А как примерно выглядит то, что ты делаешь?
– Ну, если я скажу... Что ты из этого поймешь?
– Почему же нет?
– она шутливо обиделась.
– Мы с тобой оба заняты не тем, чему учились. Но и я ведь была когда-то не чужда...
– Танька!
– взмолился он.
– Давай о чем-нибудь другом...
Репродуктор на вышке звучно всхрапнул и объявил металлическим контральто посадку на Иркутск.
– Это нам, - вздохнула она.
"Скоро все кончится, - подумал он.
– Еще несколько минут, и все кончится".
– Вот, Алеша... Вот я и улетаю от тебя.
– Что же мне пожелать тебе?
Те трое вышли из вокзала, со сдвинутыми на затылок ушанками. Они были оживлены и бросали окурки в снег, присыпанный песком и шлаком. Дежурная смотрела на них осуждающе, но почему-то не решалась сделать замечание.
– Танечка, мы пошли!
– крикнул Борис. Он встретился глазами с Алешей и приложил два пальца к меху ушанки.
– Надеюсь, вы не надолго ее задержите?
– Да нет, - ответил Алеша.
– Надолго у меня не выйдет.
– Будьте здоровы, - сказал Борис.
– - И вы тоже, - ответил Алеша.
Он смотрел, не отрываясь, в затылок, аккуратно укутанный пушистым шарфом. Но это был один из тех затылков, которые не чувствуют взгляда.
– Что же ты пожелаешь мне?
– спросила она.
– Впрочем, это я должна тебе пожелать. Это я тебя оставляю - таким, какой ты есть.
Она уже вся была там, с ними, у трапа, только ее теплая рука, теплая даже сквозь перчатку, случайно задержалась в его ладони. Поняв, что еще минута и они навсегда расстанутся, думая только об этом и больше ни о чем, он притянул ее к себе и зарылся обветренным, одеревеневшим лицом в ее волосы. Он услышал знакомый запах этих волос, и на короткий миг ему представилось, как бы они сейчас вместе, вдвоем, вернулись к нему в Шереметьевку, но тут же он понял, что этого быть не могло никак, никогда, об этом и мечтать запретно, и сжал ее в объятиях. За спиною его с грохотом упали лыжи. Она отпрянула, но он держал крепко и поцеловал в губы - поцелуем старинного друга, очень, очень старинного. По крайней мере, он хотел бы, чтоб так это выглядело со стороны. И чтобы она это так и поняла.
– Алешка!
– закричала она шепотом.
– Ты подумал обо мне?
– Я только о тебе и думаю. Просто, хотел ему показать, что ты тоже достойна большего.
– Но тебе же дела нет до наших с ним..!
– Не кричи, - попросил он тихо.
– Есть же хороший выход. Очень старый и вечно юный. Дать по морде. Но только это нужно делать сразу.
Она уперлась руками ему в грудь, но он уже отпустил ее, почувствовав, как безнадежно упало сердце. Она быстро поправила сбившиеся волосы, глубоко вздохнув и кривя губы, как от боли. Он хотел найти ее некрасивой, неловкой, но это слишком ранило самолюбие. Он слишком привык считать ее самой лучшей. Она и теперь была самой лучшей - все это время, пока он ее обнимал, ни разу не посмотрела в сторону самолета. Даже безотчетного движения не сделала.