Все наши тени
Шрифт:
— Тут спокойно можешь ходить.
— А сколько ты тут прожил?
— Да недели две.
— Давно?
— В августе три года будет.
Три года!.. Мне казалось, что Фома появился здесь совсем недавно, но я напомнил себе — он мне об этом не говорил, я сам сделал такой вывод, ни на чем не основываясь. Фома сказал только, что полгода не курит, но это совершенно не значило, что именно полгода назад он освободился.
И сколько раз, и когда я делал поспешные и неверные выводы — я даже предположить не мог. За жизнь набежало немало...
— Вот тут я их и нашел.
Мы стояли в большой комнате. Люди будто только недавно покинули ее, наверное,
— Ничего уже не осталось. Я тут все просмотрел.
— Это ты дом в порядок привел?
— Я его почти и не трогал, — поморщился Фома. — Наверное, в деревенских домах есть что-то… души бывших хозяев сюда приходят? Стараешься их не беспокоить.
— А разве здесь кто-то умер?
Мне стало не по себе. Визит ночной гостьи я вспомнил отчетливо, пусть и сознавал, что все это — выдумки и разыгравшееся воображение.
— Не кто-то, я даже знаю, кто. Хозяйка. Я, когда пришел, нашел в соседней комнате фотографию и свечку. Односельчане, наверное, поставили. — Он прошел к закрытой двери, повернул круглую ручку. — Я ничего не трогал, даже свечу не зажигал. Но вообще ты прав, надо бы узнать, кто это, помянуть хотя бы…
Я вошел в маленькую уютную спаленку, очень деревенскую, такую, какие я видел на фотографиях. Старая, теперь уже можно сказать — старинная металлическая кровать, подушки одна на другой, посеревшая от времени кружевная накидка, синее покрывало с вязаными кружевами, легкая кисея на окне. На маленьком узком столике стояла фотография, и, хотя я никогда не видел человека, который был на ней изображен, я его тотчас узнал.
И моя догадка была абсолютно правильной.
— Есть имя Зоя в церкви? — спросил я.
— Есть, конечно, — удивленно ответил Фома. — Зоя Вифлеемская, Зоя Римская… Откуда ты знаешь?
— Та самая Зоя, в которую был влюблен Серафим. Это именно ей писала Красовская свои письма. Зоя, Заюшка. — Я протянул руку, взял фотографию со столика и прочитал надпись. — Зоя. Фамилию не разобрать. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год, ей больше шестидесяти. И еще — «Любимой Танечке от мамы». Таня — ее дочь. Сейчас ей тоже уже много лет… Она родилась до войны. Наверное, в этом доме жил кто-то из родни мужа Зои. Может, какая тетка? Вышла замуж и уехала из Дьяконовки…
— Может быть, — тихо согласился со мной Фома. — Поставь. Я запишу в помянник Зою.
Он просительно посмотрел на меня, достал из кармана спички, зажег огарок старой свечи перед фотографией. Я догадался, что он хочет сделать, вышел, не стал ему мешать, и прикрыл дверь.
В комнате я сел на диван и задумался.
Была ли Зоя партизанской связной? С маленьким ребенком, с цыганской кровью, если бы кто-то донес, ее бы немедленно повесили. Но скорее всего — да, была, и определенно была связана с Ермолиной. Та верила ей настолько, что писала в письмах все как есть, не уточняя, а это значило, что Зоя и так была в курсе. И вместе с тем Ермолина не просила помочь ей, выступить в ее защиту. Не хотела или просто понимала, что Зое тоже никто не поверит? Потому что кто-то выходил на связь с партизанами из самой комендатуры, и это была не Зоя, иначе баба Лиза сказала бы прямо. Серафим? Был с самого начала с партизанами или просто его вынудили? Это тоже был вариант, и в пользу этой версии говорило то, что его убили. Раскрыли?
Меня мало интересовала загадочная смерть коменданта. Специалистом я не был, но детективов читал достаточно, чтобы понимать — криминалистика в те времена была в зачаточном состоянии, и имелась тысяча и одна причина его внезапной необъяснимой смерти. Немцы все списали, возможно, на партизан, а деревенские — на проклятье. А вот Ермолина, Зоя и Серафим не давали мне ни минуты покоя, и я дал себе слово, что обязательно все выясню. Понимал, что это невероятно сложно, что прошло слишком много времени, что многие архивы утеряны, что концов уже можно вообще не найти… Но все равно поклялся, что сделаю, что смогу. Поеду в архив области, найду эту самую Таню, если она еще жива, поговорю с ней, возможно, мать говорила ей что-то. А быть может, что-то знают ее внуки? Я был готов к любым сложностям, к любым разговорам, мне казалось это тем, ради чего я родился на свет: добиться, чтобы спустя столько лет люди узнали правду, какой бы она ни была…
На обратном пути мы почти не разговаривали, только Фома пару раз уточнил, точно ли я справлюсь сам и не нужна ли мне его помощь. Дождь кончился, я обогнал ползущий рейсовый автобус, и Фома попросил, чтобы я высадил его на следующей остановке.
— Он как раз до Белоселья идет, до самого храма, — сказал он. — А ты заезжай ко мне завтра. Расскажешь все, съездим в епархию, поговорим с отцами. Там много умных людей, наверняка подскажут, даже помогут. Надо докопаться до правды. Ты мне глаза открыл, — улыбнулся он. — Сидел я с этими письмами, читал их, а ведь даже не думал, что так можно: взять — и сделать что-то. Спасибо тебе за это.
— Да мне-то за что, — вяло пробормотал я, но Фома уже вышел из машины, нещадно хлопнув плохо закрывающейся дверью.
Автобус маячил в зеркале заднего вида, и я, посигналив Фоме на прощание, уехал.
Мысль идти после такого ливня в лес была так себе, да и дорогу я помнил плохо, но все равно, поставив машину возле своего дома, направился к лагерю Ивана. Сначала я старался идти по тропе, но дождь прибил всю траву в округе, и через какое-то время я понял, что заблудился.
Кругом был лес, в который я сунулся, вообще не оценив обстановку. Но испугаться я не успел, потому что услышал легкое тарахтенье. Это был или мотоцикл, или генератор, и, прислушиваясь, я пошел на звук.
Сначала я выбрал не ту тропинку, звук стал тише, я замер, опасаясь, что теперь потерялся в лесу по-настоящему. Но тарахтенье в конце-концов разобрал, теперь уже еле слышное, и второй раз был осторожнее — прислушивался через каждые несколько шагов, а потом внезапно оказался на неплохо утоптанной тропке. Эту тропинку я помнил прекрасно. Когда мы шли с Иваном, я обратил на нее внимание и даже счел ее накатанной, а сейчас убедился, что по ней действительно ездила машина. И не очень давно.
Теперь мне было ясно, куда идти. Хотя тропинка и сворачивала потом куда-то в сторону, треск уже не давал мне сбиться с дороги.
Иван сидел на бревне недалеко от палатки, в ярком оранжевом плаще, вытянув ноги и положив их на деревянный чурбан, был он в зеленых носках, и я подходил ближе и смотрел на эти носки, а потом остановился, потому что картинка сложилась в голове у меня полностью.
— Привет. Ведь ты не Иван, — сказал я, продолжая пялиться на носки. Чтобы посмотреть в лицо лже-Ивану, мне требовалось набраться смелости.
— И тебе не хворать. Я тебя ждал, — усмехнулся он. — Точнее, услышал. По лесу ты ходить не умеешь.