«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег
Шрифт:
– Кого из друзей Высоцкого того времени вы помните, знаете, любите… или так: любили, знали?
Мы дружили с Геной Яловичем, Мариной Добровольской, бывали в гостях…
Была довольно близкая дружба с Жорой Епифанцевым. У него тогда была жена – балерина Большого театра Лиля Ушакова, мы очень дружили. Мы как-то с Володей приехали в Горький (там жили мои родители), а Жора снимался там в «Фоме Гордееве». И все вместе мы ездили в Великий Враг, там очень широкая Волга. Ездили Жора, Володя, я и сестренка моя. И ребята переплывали Волгу. Мы с Наташкой их потеряли. Было очень страшно, потому что самоходная баржа прошла и не видно, где они и что с ними. Правда, назад они вернулись в
А один раз мы из Горького очень симпатично возвращались, на настоящем пароходике с колесами. Долго – пятеро суток – мы плыли. Была страшная жара, каюта была крошечная, и, когда ночью начиналась прохлада, мы выходили – это была такая красотища! Тишина, звезды – мы сидели не дыша.
– Высоцкий – рассказчик. Все по-разному, но с восхищением вспоминают, как он рассказывал.
Да, очень много было присказок. Даже были такие рассказы – озорные очень… Он мог минут двадцать держаться на какой-то одной фразе, варьируя ее всячески, а получался полный рассказ.
Была масса рассказов о дворе, о Лёне, о голубятне, про Маньку-шалаву. И еще Володя совершенно блистательно – я больше ни у кого так не слышала – читал Маяковского.
Не в концертах, а мне. Мы могли быть вдвоем, и я приставала и очень просила почитать. Я просто умирала со смеху: он прекрасно читал «Баню», «Клопа», он вообще Маяковского очень хорошо знал. А я тогда его не любила и не понимала – и вот Володя читал, и для меня совершенно в другом ракурсе предстал Маяковский. Там была такая масса юмора. Он мог читать целый вечер. Володя же безотказный человек в этом отношении: только попроси… И я больше не слышала о том, что он кому-то читал Маяковского… Читал он прекрасно, совершенно.
– А когда начались песни?
Я не только не придавала никакого значения песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я – в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, он уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться… И мне казалось – нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой!
– А когда вы впервые поняли, что это не просто песни, которые вас «терзали»?…
Очень много времени спустя. Знаете, как бывает? Бывает, люди расстаются и – не расстаются. Я ничего не хочу говорить за Володю, потому что его нет, тем более что Володя не пускал к себе в душу… В этом отношении он был человеком закрытым. Иногда его прорывало, когда что-то случалось, и было невмоготу, но это было крайне редко. Поэтому за него я ничего не буду говорить, а за себя точно скажу: у меня не было ощущения расставания. Всё равно у меня оставалось чувство: Володя – это Володя, который был, есть и будет. И вдогонку, в разных весях, городах, меня нагоняли эти песни, причем я к ним так же относилась: опять всякие «…с охотою распоряжусь субботою…» – всё это было продолжением той «игровой» стороны наших отношений.
И однажды… Мы были на гастролях в Новомосковске, было очень жаркое лето. Я подходила к дворцу, где мы гастролировали, – там была какая-то площадь, залитая асфальтом и солнцем. Было ощущение безлюдности и какого-то испепеляющего, безжизненного солнца. И вдруг из окна понеслись «Кони». И, стоя там, на раскаленной площади, я была ошеломлена. Я вдруг поняла, что очень вольно обращалась с человеком, который намного-намного-намного больше, чем я могла себе представить. Как, наверно, и многие близкие люди, воспринимала его облегчённо, потому что в нем было много юмора, много радости, он очень умел прощать… очень умел прощать! Причем по-настоящему. Прощать безоглядно. Великодушие в полном смысле. А это принималось
– После возвращения из Киева вы жили всё время на Первой Мещанской, еще в старом доме?
Мы жили в новом доме, на «полкомнаты» – половина комнаты была наша, а половина – Гиси Моисеевны. За ширмой. Но это не было трагедией. Тогда это всё воспринималось очень естественно.
Гися Моисеевна – это очень оригинальный человек. У нас были прекрасные отношения…
Она меня учила мудрости – жизненной, женской. К сожалению, ее уроки не пошли впрок.
Когда я уже постоянно жила в Москве, то бывало так. Володя мог позвонить и сказать: «Я еду». Потом через пятнадцать минут позвонит: «Я уже выезжаю». Еще через пятнадцать минут: «Я уже еду». И так могло продолжаться весь вечер. У него действительно было много друзей, заговаривался – но обязательно звонил через каждые десять-пятнадцать минут. Вот тогда была придумана такая хитрость. Звонок – подходит Гися Моисеевна: «Вовочка, а Изы нет. Я не знаю, Вовочка, куда она ушла! Она оделась как экспонат и ушла». И Володя тут же мчался домой…
У них был телевизор – тогда это была большая роскошь. Миша – сын Гиси Моисеевны – старый кавээнщик, и мы смотрели все его выступления. Она очень интересно говорила: «Изочка, сегодня я поняла, что Бога нет». Я спрашиваю: «Почему сегодня?…» – «Как же? Всё показали! Входит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же Бог?»
– А когда вы переехали в Ростов-на-Дону?
Я уехала в Ростов-на-Дону весной 61-го года. Я работала полтора месяца в Москве, в Ленкоме, по договору. Когда с Равенских всё провалилось, за меня много хлопотал Михаил Фёдорович Романов… В Ленкоме мест не было, и они меня взяли на договор – только на зимние каникулы: там восстанавливали спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Я изображала Веру Павловну, танцевала с Ширвиндтом мазурку. Он, наверно, такой прелести не запомнил, а я помню.
Мы играли в помещении Театра Ермоловой этот спектакль, и только на зимних каникулах. Потом меня обещали взять в труппу Ленкома, но надо было ждать весны… Не дождавшись, я уехала в Ростов. Но это не был разрыв – это был отъезд на работу.
Володя прилетал ко мне, потом был там на гастролях с Театром Пушкина.
Приехал в Ростов на крыше вагона, между прочим. Я пришла встречать Володю; все выходят – его нет. Мне говорят: «А твой сидит на крыше…» И он ездил с нашим театром на выездные спектакли, когда был свободен. И лазал за яблоками, и его схватили – под ружьем привела охрана. Были всякие такие дерзкие поступки. В совхозе увидел очень красивое яблочко – и полез. И потом они с этим дедом сидели и очень мирно беседовали на деревенском крылечке. А яблоки принесли всем. Это лето 61-го года.
– А Высоцкий показывался в Ростове?
Специально он не показывался. Он приезжал, но специального актерского показа не было. Его видели, знали. Даже было распределение ролей… по-моему, на «Красные дьяволята».
Но вот тут мне позвонили мои приятели – рассказали про «713-й просит посадку». И после этого я сама позвонила Володе, и мы с ним крупно поговорили по телефону. Расстались. И я тут же уехала из Ростова в Пермь.
Встретились мы с Володей через три года, тоже очень интересно. Я приехала в Москву к своей подружке Грете Ромадиной. Иду по бульвару и чувствую: кто-то мне сверлит затылок. Оборачиваюсь – никого нет. Прихожу к Ромадиной – и тут же телефонный звонок. Она говорит: «Звонит Высоцкий, говорит, что тебя видел из троллейбуса». И тогда же они приехали с Кариной Диадоровой и привезли мне песню «О нашей встрече – что и говорить». Он клялся, что только что ее сочинил.