Все не так
Шрифт:
Прибежала ко мне, как маленькая, советоваться. Павел такой симпатичный, он ей нравится, а Миша рассердился, сцену устроил. Я ее понимаю, ей что Павел, что дворник наш дядя Леша – теперь все едино, лишь бы женился и забрал от этой кормушки, где еду подают на блюдечках с золотой каемочкой. Павел – это личность неординарная, самородок, только сам этого не понимает и разменивается на всякую дурь. А Лена просто интерес свой блюдет, хочет из мышеловки вырваться любым способом, даже путем обмана и предательства влюбленного мужчины. Пришлось ей целую лекцию прочитать на тему о том, что она должна думать только об интересах ребенка, а не о своих собственных, и коль уж она живет на деньги Михаила, то должна с этим считаться и себя соблюдать. В общем, в очередной раз прогнал идейно выдержанную демагогию. А Павла жалко, он действительно хороший парень и не понимает, что собой представляет Лена и на чем основан ее интерес к нему. Но я не мог сказать ему правду. Очень хотелось, но нельзя. Слово дал.
Но Мишка и в самом деле как собака на сене.
А я развлекаюсь себе потихоньку, используя маму на полную катушку. Дети не должны ездить на машине с водителем, это непедагогично. В доме не должно быть много прислуги, достаточно одной домработницы, она вполне справляется с работой горничной и повара. Лариса не должна ездить с охранником, достаточно только водителя. Еще один бриллиант в дополнение к трем имеющимся – ненужная роскошь, излишество. И так далее. Маме мои доводы понятны, она с ними совершенно согласна и смело озвучивает их Мишке и его жене, а им и возразить-то нечего. Лариса не смеет моей маме заявить, что все ее приятельницы имеют штат прислуги как минимум в пять человек и всюду появляются в сопровождении плечистых бодигардов, и ей тоже хочется в грязь лицом не ударить. С нашей мамой это не пройдет. Только хуже выйдет. Ох, как Ларка меня ненавидит! Ей кажется, что, если бы не я, Миша бы под ее дудку плясал. Обольщается, бедняжка. Если бы не я и не мама, Мишка бы вообще вразнос пошел и давно бросил бы ее с двумя детьми и женился на молодой длинноногой красоточке. Только мамино присутствие на этом свете держит его в узде, а мамиными устами говорю на самом деле я, его младший брат. В общем-то мне на Ларку наплевать, хотя она неплохая баба. Но я очень люблю Дануську и стараюсь только ради нее, а так… Пусть бы разводился и женился на ком хочет.
В какой-то момент мне стало скучно, ничего не происходило, и я придумал благотворительную помощь молодым поэтам. Боже мой, как смеялась моя Муза! Она все знает про меня и мои отношения с родными, она полностью в курсе всех моих затей, она – мой первый и главный советчик, моя поддержка и опора. Ее это все забавляет не меньше, чем меня самого. Мы вместе – как сейчас помню, валяясь на диване и хохоча – разрабатывали стратегию: что сказать маме, как подать идею, какие аргументы привести. Я очень просил Музу пойти вместе со мной к маме, все-таки она искусствовед, и ее слово было бы весьма весомым, но она, как обычно, отказалась. Она старается не ходить в дом к Мише без острой необходимости. Ну, если день рождения или семейный праздник – тогда она пойдет, а так – нет. Ей там некомфортно, ей кажется, что на нее все смотрят с насмешливым сочувствием, потому что она такая некрасивая и вещи на ней сидят плохо. В общем, ей все правильно кажется, и барыня Лариса, и дурочка Валентина, и мерзавка Юлька именно так на нее и смотрят, они действительно считают Музу некрасивой и убогой, и вещи на ее нескладной фигурке сидят действительно плохо и никакого вида не имеют, и лицо у нее не такое ухоженное, и волосы не в дорогом салоне подстрижены, и маникюра нет. Я не заставляю свою жену ходить в гости к моему брату, если ей не хочется. Так что разговор с мамой пришлось проводить мне самому. Богатые люди должны заниматься благотворительностью, они должны быть добрыми и милосердными… Поэзия – золотое зерно русской культуры, ни одна страна не дала миру столько великих поэтов, как Россия, а сегодня, в эпоху корысти и чистогана… Но благотворительность должна быть скромной и не выпячивать себя. Нельзя на этом выгадывать и снижать налогооблагаемую базу, это неприлично. Если ты добрый и милосердный, то не можешь думать о выгоде. И так далее.
Я вполне преуспел. Теперь на Мишкины деньги издается серия поэтических сборников. Меня он послал бы, это без сомнения, но маму – нет. Не так мы воспитаны.
Потом я придумал посещение кладбища. Наверное, Мишка догадывается, откуда ноги растут, но молчит. А что скажешь? Что на кладбище ездить не нужно? Попробуй скажи. Меня это не касается, я по воскресеньям работаю, это все знают, а вот Миша с Валентиной пусть покрутятся. Им полезно.
Отражение 3
Михаил
Нет, каково, а? Сидят, голубки, за ручки держатся, в глаза друг дугу смотрят. Еще не хватало! В моем доме и за мои же деньги. Не потерплю.
И снова приходит мысль о том, что все слова, производные от «терпеть», прочно вошли в мой внутренней лексикон. Я должен терпеть алкоголичку Валентину и делать вид, что ничего не замечаю, потому что, кроме меня, никто не видит и не знает, что она пьет. Я должен терпеть ее дуру-дочку, сексуально озабоченную кретинку, которая даже на Володьку, на дядю своего родного, смотрит похотливо и которую стыдно людям показывать. Я должен терпеть постоянное Ларкино раздражение от присутствия Лены и Костика и ее бесконечные претензии на красивую жизнь, которую я ей не обеспечиваю, и ее недовольство мамой, которую я тоже должен терпеть и которая пытается идейно руководить всей нашей жизнью и пресекает любые Ларкины попытки жить так же «красивенько», как ее подруги и дамы из нашего круга. Я должен терпеть, терпеть, терпеть… И я никак не могу понять почему. Почему
А теперь еще и это… Романы они тут крутить будут, у меня под носом! Если бы Володька тогда не вмешался, все было бы по-другому. И кто мог знать, что он таким станет? Второй отец, иначе не скажешь. Даже, пожалуй, покруче папы будет. Надо же, как гены сказываются! Ведь лет до тридцати Володька был нормальным, ничего такого никто от него не слышал. А потом как подменили парня. Неужели наука ему до такой степени мозги вывернула? В двадцать пять лет стал кандидатом наук, в двадцать девять – доктором, от такого у кого хочешь крыша съедет. Да что там до тридцати, он лет до двадцати вообще полным придурком был, в нашей семье его даже за человека не держали. То есть сначала, в раннем детстве, он был как все, а когда умер Ваня, тогда все поняли, что Вовка у нас не человек, а маленький выродок. Так за выродка он и канал, пока на Музе не женился. Муза его человеком сделала. А вот наука, видать, испортила.
Ваня родился, когда мне было одиннадцать лет, Вальке – восемь, а Вовке, соответственно, пять. Когда мама с отцом привезли его из роддома, мы с Валькой и Володей сначала испугались, до того он был страшный. Голова маленькая и какая-то поперек себя шире, глаза раскосые, нос плоский, язык между губами торчит, шея короткая, пальцы как обрубки, и весь он толстый какой-то. Короче, тихий ужас. В общем-то мы все трое не имели представления о том, как должны выглядеть новорожденные, и решили, что, наверное, так и должны. Просто правда жизни оказалась не очень-то похожей на то, что показывают в мультфильмах и в детском кино.
Родители были какими-то подавленными, все время шушукались, о чем-то совещались, закрывшись от нас, но мы не обращали внимания и лезли посмотреть на малыша: интересно было. Когда Вальку привезли из роддома, мне было три года, и я вообще ничего об этом не помню. А когда родился Вовка, мне было шесть, и свои первые впечатления от новорожденного братика я помню очень хорошо. Вовка был не таким. Но сравнить мои впечатления с Валькиными не удалось, у нее с Вовкой тоже три года разницы, как и у меня с ней, и она тоже не помнит, каким он был. Что-то происходило непонятное и загадочное. Но нам ничего не говорили.
А мы и не вникали особенно. Но со временем я стал обращать внимание на то, что все идет как-то не так. Я, например, помнил, что, когда пошел в первый класс, Вовке было годик, и он однажды забрел в мою комнату и изорвал упавшую на пол тетрадку по арифметике, а где-то в мае, перед самыми каникулами, когда учебный год уже заканчивался, он уже бегал так быстро, что врезался в меня, сидящего за письменным столом за уроками, на полном ходу, из-за чего я посадил огромную кляксу и страшно злился: пришлось срочно мчаться в магазин канцтоваров, покупать новую тетрадку и переписывать все домашнее задание заново. А маленький Ваня в полтора года, когда Вовка уже носился, как механическое помело, только-только начал ходить. И еще я помнил, что Вовка узнавал меня, когда ему было два месяца, я хорошо это запомнил, потому что приходили гости и все об этом говорили. А Ваня не узнавал никого и никому не улыбался ни в два месяца, ни в три, ни в четыре. Вовка в пять месяцев хватал погремушку так крепко, что не отнимешь, а Ваня и в годик еще этого не делал. И самое главное, что нас с Валькой поразило: мама никогда не гуляла с Ваней вместе с другими мамами. Сколько раз, возвращаясь из школы, мы видели в нашем скверике трех-четырех мамочек с колясками, идущих стройной шеренгой и что-то живо обсуждающих, и я помнил, что мама с Вовкой гуляла точно так же, в компании. А теперь она гуляла одна. И улыбалась совсем редко. Почти совсем не улыбалась.
Наконец, спустя довольно длительное время, родители сочли, что пора уже сказать нам правду. У Вани болезнь Дауна. Он никогда не будет таким, как другие дети. И вся наша жизнь отныне будет идти иначе. Ваню не отдадут в ясли, и он не будет ходить в детский садик, потому что он не умеет проситься в туалет и не может самостоятельно кушать. Но маме и папе надо работать, поэтому днем с Ванечкой будет сидеть бабушка, мамина мама, а мы все, дети, должны ей помогать и ее слушаться.
Сперва мы даже не поняли, в какой кошмар превращается наша жизнь. Все малыши пачкают пеленки, все не умеют самостоятельно кушать, подумаешь, большое дело, немного времени пройдет – и научится. Валя же научилась, и Вовка тоже, и мне казалось, что периоды, когда вся квартира была увешана сохнущими пеленками, длились совсем недолго. Но я ошибался. Время шло, а ничего не менялось. По-прежнему Ваню нужно было кормить с ложки, и у него все выливалось и вываливалось изо рта, и меня тошнило, когда я видел, как он ест. И по-прежнему он не просился на горшок и не умел им пользоваться, и мог обделаться в любой момент и в испачканных штанишках усесться на ковер, и тому, кто первый это обнаруживал, приходилось мыть мальчика, застирывать одежду и затирать все прочие следы. У него изо рта все время текла слюна, а из носа – сопли. Ни я, ни Валя не могли пригласить домой друзей. С одной стороны, запрещали родители: Ванечка очень подвержен всяким инфекциям, в доме должно быть как можно меньше посторонних, и вообще не нужно, чтобы лишние люди знали о нашем несчастье. С другой стороны, мы понимали, что от Ваниного вида, от его слюней, соплей и испачканных вонючих штанов кого угодно может стошнить, даже самого крепкого и выдержанного человека.