Все они почему-то умирали
Шрифт:
– Не жалко?
– Хозяина, что ли? – переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. – А чего жалеть... Убили – значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать... Ни слова поперек не скажу, – бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. – Не жалко мне себя будет. Ничуть. – Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. – За упокой души.
– За упокой так за упокой, –
– Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю... Если придется брать меня... Ни на секунду не задумаешься, а?
– На секунду задумаюсь, – твердо сказал Худолей.
– Подозреваешь? – напрямую спросил бомж.
– Нет, – Худолей покачал головой. – Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.
– Все правильно, – кивнул бомж одобрительно. – Кто-то должен и жизнь двигать.
– Кто мог убить Объячева? – спросил Худолей.
– А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.
– И к чему же они стремятся?
– К достатку.
– А ты не стремишься?
– Нет, – Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее: – Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная... Холодно стало – замерз, солнышко пригрело – ожил.
– А пистолет-то... Почистил.
– Ага, – кивнул Михалыч. – Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? – он усмехнулся.
– И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?
– Стремления у них.
– К достатку?
– Гордость опять же... И это... Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить... Отсюда все и идет.
– Что идет?
– Я же говорю... Бутылки из окон, пистолет вот выпал...
– Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.
– Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, – задумчиво проговорил Михалыч.
Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.
– Да, дом неподъемный.
– Устал я, – сказал Михалыч и направился к своему лежаку. – Прилягу. Если чего... Заходи, я здесь. Больше мне быть негде.
Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее – все патроны были на месте. Не хватало одного – того, которому положено быть в стволе.
– Патроны тоже протирал?
– Нет, они чистые.
– Из обоймы вынимал?
– Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.
– Это хорошо, – кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал... – Покажи хоть, где именно нашел пистолет, – обернулся он к Михалычу. – Под какими окнами?
– А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут вроде спальни у них... Из какого окна вылетел этот гостинец – не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута... По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу –
Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа – тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки: дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.
И вышел.
Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжем и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.
Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял – этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства – настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.
Худолей вошел в дом, плотно закрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж и тут же подошел к окну, которое выходило в сторону ночлежки.
И увидел то, что и ожидал увидеть, – бомж осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из своего убежища и, торопясь, прямо по лужам побежал к дому. Но не к той двери, в которую вошел Худолей, нет – он обогнул дом и устремился к гаражу.
* * *
Пока Худолей для пользы дела и собственной услады пьянствовал с бомжем, в доме произошли некоторые события. Вдвинули в машину вместе с носилками и увезли в город труп Объячева. Никто из жильцов не вышел проводить его, но, как заметил Пафнутьев, едва ли не все наблюдали из окон – каждый из своего: ни у одного окна он не заметил двух фигур. Только телохранитель Вохмянин постоял на пороге и, убедившись, что справятся без него, ушел в дом.
Через полчаса позвонил Шаланда и сказал, что заключение о вскрытии будет к вечеру. Андрей обошел все выходы из дома и опечатал их, оставив лишь главный вход, а сам расположился поблизости – проследить за тем, чтобы никто не уехал без распоряжения Пафнутьева.
Беглый осмотр дома, или лучше сказать – поверхностный обыск, ничего не дал. Ни в одной комнате не было найдено ничего, что хоть как-то прояснило бы ночное убийство.
Худолея больше всего интересовало – к кому с такой поспешностью рванулся Михалыч. Он затаился на лестнице, ожидая, когда тот появится в доме, но упустил бомжа. Тот, похоже, знал расположение комнат, коридоров и лестниц куда лучше, чем могло показаться. Похоже, не зря он получил в глаз от Объячева – шастал он по дому наверняка чаще, нежели признавался в этом. Когда, истомившись в своей засаде, Худолей вышел из-под лестницы и подошел к окну, то увидел лишь, как Михалыч входит в свое убежище.