Все они почему-то умирали

Пронин Виктор Алексеевич

Худолей все-таки смахнул со стола какие-то крошки, мусор и, уже не скрывая, не таясь, понюхал тряпку.

– Вкусно пахнет? – беззаботно рассмеялся бомж. Худолей видел, что тот действительно смеется добродушно, будто удачно разыграл со своим гостем веселую шутку.

– Маслом, – ответил Худолей.

– Сливочным? – снова расхохотался бомж, показывая остатки зубов. «Он наверняка уже выпил граммов сто пятьдесят, – безошибочно прикинул Худолей. – Может, двести? – спросил он у себя. – Нет, все-таки сто пятьдесят, если не сто тридцать». В таких вещах

он не ошибался. Но и эта доза оказалась для бомжа почти предельной. Если он выпьет еще столько же, то никакого разговора с ним уже не получится.

– Машинным, – сказал Худолей и, припав грудью к столу, пристально уставился бомжу прямо в глаза. – Машинным маслом пахнет твоя протирка, – повторил он.

Результат оказался совершенно неожиданным – бомж попросту поперхнулся и уставился на гостя глазами, полными ужаса. Сквозь его месячную щетину, невзирая на выпитое виски, явственно проступила бледность. Что делать, простоват был бомж, а жизнь в подворотнях, в пустых вагонах и брошенных складах, когда приходится бояться не только сторожей, их собак, но и просто прохожих, когда тайком приходится питаться из мусорных ящиков, – все это лишило его твердости, уверенности, способности к самому малому сопротивлению.

– Где брал масло? – спросил Худолей, казня себя за непозволительное коварство по отношению к этому забитому существу. После многих лет работы в следственных кабинетах он знал – не догадывался, не открывал что-то новое, а просто знал, что первые вопросы должны быть невинными, они вроде бы никого ни в чем не уличают, они вроде продолжения предыдущей беседы.

– В гараже, – бесхитростно ответил бомж. – А что, нельзя было?

– Тебя как зовут?

– Петя.

– А по отчеству? – продолжал выпытывать Худолей, понимая, что человек, втянувшийся в ответы, не сможет остановиться и потом, когда он задаст вопрос жесткий и прямой.

– Михалыч, – бомж даже не осмелился произнести «Михайлович», он был просто Михалыч.

– Фамилия?

– Да какая там фамилия! Уже и от имени ничего не осталось! А ты – фамилия! Нет у меня никакой фамилии. Была да вся вышла.

– Масло вернул на место?

– Отнес.

– Много использовал?

– Плеснул на тряпку – и все использование.

– Ладно, Михалыч, – Худолей откинулся назад, отрешенно посмотрел на стакан с виски, отодвинул его в сторону: дескать, какое виски, какая выпивка, если обнаружилось такое, что... Дух перехватывает. – Давай, – устало, негромко, сочувствующе проговорил Худолей. – Показывай.

– Что показывать-то?

– Что смазывал, то и показывай.

– Чистосердечное признание, да? – не то с насмешкой, не то с издевкой спросил бомж.

 

– Вроде того.

– А что мне будет за это?

– Ничего не будет. – Худолей мысленно воззвал к высшим силам, чтобы сбылись его слова, чтобы не пришлось ему потом каяться и маяться за слова, брошенные хитро и обманно. Но что-то подсказывало ему, что-то стонало в его душе – не сможет человек после преступления так простодушно и легко угощать даровым

виски, не сможет быть таким беззаботным, каким был бомж десять минут назад.

– Точно не будет? – Михалыч припал грудью к столу и попытался заглянуть Худолею в глаза.

– Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого, – произнес Худолей, решив про себя, что за эти слова он может отвечать в любом случае, он-то лично и в самом деле не принесет этому существу никакого вреда.

– Побожись!

– Вот тебе крест! – и Худолей, как смог, размашисто перекрестился, уже по ходу сообразив, что не ошибся, что все-таки справа налево бросил сложенные в щепотку пальцы, а не слева направо.

– Ну, смотри, – Михалыч постучал по краю стола немытым, замусоленным пальцем, от которого так предательски несло хорошим машинным маслом. Он окинул взглядом комнатку, выглянул в окно, скользнул протрезвевшими глазами по столу, словно в поисках какого-то колдовского предмета, на котором его настырный гость может еще раз поклясться, еще раз заверить в своей доброте и незлобивости. И тут взгляд его задержался на двух так и не выпитых стаканах с виски.

– О! – воскликнул обрадованно Михалыч, указав пальцем на стаканы. – Чокнись со мной и выпей до дна. Тогда поверю! Тогда мы вроде кореша. Ну? Слабо?

– Почему же, – Худолей никогда не мог себе представить, что случится в его жизни подобное, что ему придется хлопнуть полстакана виски, чтобы доказать свою порядочность и верность законам пьющего братства.

Он взял стакан, крутанул его так, что виски помчалось по кругу золотистым хмельным круговоротом, весело глянул на Михалыча и понял, увидел, что для того все последующие опасности, волчьи ямы – все отступило перед предстоящим счастьем: они сейчас чокнутся, глянут друг другу в глаза и выпьют до дна. А потом пусть будет что будет.

Подчиняясь святости момента, Худолей почему-то встал, сам не заметил, как встал, твердо и спокойно посмотрел в глаза Михалычу, чокнулся с ним тоже твердо, не скрываясь за ухмылкой, за какими-то ненужными словами, прибаутками и шуточками – ничего этого не требовалось, более того: все это было бы лишним.

И выпил до дна.

И Михалыч выпил.

И посмотрел на Худолея с какой-то отчаянностью. Дескать, ничего мы с тобой ребята! Дескать, жаль, что не встретились раньше! Дескать, у нас еще будет кое-что впереди! Авось! Бог не выдаст, свинья не съест!

С неожиданной для его грузноватого тела легкостью он подошел к своей лежанке и, откинув свернутую фуфайку, которая служила ему подушкой, взял сверкнувший там темным металлом пистолет. А подойдя, размахнулся, но положил на стол осторожно, почти беззвучно.

Это был «макаров».

– Где взял? – спросил Худолей, не прикасаясь к пистолету.

– Нашел, – не задумываясь, ответил Михалыч. Глаза его шало сверкали – он снял с души груз, добрый человек заверил, что все для него обойдется легко и просто, и он уже игриво поглядывал на бутылку, в которой оставалась верная половина душистого виски.