Все оттенки красного
Шрифт:
— Странный вы. А по профессии кто?
— Художник.
Зачем сказал? Женщины — странные создания. Удивительные, странные создания. Ну, не хотят они любить простых, понятных мужчин. Если бы сказал, допустим, что инженер, она бы сейчас так не смотрела. А вот поэты, артисты, художники — это для женщин все равно, что небожители.
— Ах, худо-о-ожник! Надо же, как интересно!
— Ничего интересного. Простите, я дома чайник с плиты снять забыл. Всего хорошего.
— Ах, чайник! Я, между прочим, ваша соседка. Алевтиной меня звать.
—
— А вас? Вас как звать? — кричит она ему вслед, потому что он повернулся к словоохотливой Алевтине спиной, понимая что это невежливо.
— Эдуард Олегович, — буркнул он, ведь жить здесь не меньше месяца, все равно соседка не отстанет.
— Так я зайду к вам как-нибудь, Эдуард Олегович! — кричит Алевтина, и уже чуть тише, с намеком: — По-соседски.
Провинция. Маленький город, все друг друга знают. Маша сказала на ушко Даше, Даша Саше, и понеслось. На следующий день, к вечеру, уже полгорода знает, что в домике на южной окраине отдыхает художник из столицы Эдуард Олегович. Разговорчивая Алевтина успела всем сообщить, что она вхожа в дом к знаменитости. На самом деле он не знаменитость, просто жалкий неудачник, но в устах болтливой соседки получается, что чуть ли не первый художник в стране. Теперь, когда он идет по городу, его сопровождают не только внимательные взгляды, но и почтительный шепоток: «Художник! Из столицы! Знаменитость!» Они же не знают, что он неудачник, что ничего не добился в свои пятьдесят лет, только смертельно устал.
А это еще что за явление? Невысокого роста мужичонка, лицо простецкое, нос картошкой подозрительного цвета. Пьет?
— Извините, я местный, так сказать, живописец. Для краеведческого музея, так сказать, пишем помаленьку. Виды природы. Не хотите взглянуть?
— Я вообще-то домой иду.
— Да у меня с собой. Так, пара этюдиков.
Суетливые жесты, шуршание бумаги, огромная папка, глянул мельком — акварели.
— Да-да, недурно.
— Правда? Вам, в самом деле, нравится?
Это, во всяком случае, точно лучше того, что писал до сих пор Эдуард Листов. По крайней мере не избито, хоть и непрофессионально.
— Да. Мне нравится.
— Так я вам оставлю?
— Как угодно.
— А еще можно принести?
— Послушайте, я ведь не критик.
— Но ведь вы из столицы. Художник. Мне бы только мнение узнать. Может, бросить все? А? Жена, вот, запилила совсем: лучше бы ты, Вася, сторожем пошел. Все деньги.
— Она права. Сторожем лучше. Послушайте э-э-э…
— Вася.
— Василий… э-э-э… бросьте вы это дело. Творчество — это мука. Вы готовы на костре заживо гореть?
— Не понял?
— Творить — это значит гореть. Страдать. Не умирать объятым пламенем, но мучиться постоянно, бесконечно. Даже когда получилось, все равно мучиться оттого, что мог бы лучше. Должен был лучше, обязан был лучше. А кому? А? Ведь никто не спрашивает, не заставляет. Себе в первую очередь обязан. А когда вдохновение ушло? Тогда что? Как жить? Чем? Ведь было же. Было…
— Простите, не совсем понял.
— Это вы меня простите. Разговорился. Пойду, пожалуй.
— Так я зайду?
Листов махнул рукой: все равно теперь не отделаешься от этого доморощенного художника. Сунул, все-таки, свою папку. Ну почему, как только узнают, что ты художник, сразу же начинают тащить тебе всякую дрянь? Рисунки дурацкие, поделки из глины, стишки, приводить бестолковых детей, у которых якобы талант? Мол, оцените, как человек искусства. Разве это отдых! Черт бы побрал эту разговорчивую Алевтину!
А вот и она, легка на помине! Как помянешь черта, а он уже тут.
— Не помешала?
— Что вам угодно?
— Вот уж и угодно! Какой вы!
— Я занят, извините.
— Так я и хотела по хозяйству помочь. Может, постирать чего, али приготовить?
— Спасибо, я сам как-нибудь.
— Какой вы. Несговорчивый. Да и понятно: я женщина простая.
— Да вы не так поняли. Просто я… не хочу никого видеть. У меня… неприятности.
— Умер кто?
— Можно сказать, что я умер, — грустно улыбаясь, сказал художник. — Умер Эдуард Листов.
— Ой! — она испуганно зажала ладошкой рот. — Это как же?
— Да вы опять не так поняли. Это образно. На самом деле я, конечно, жив…
— Ну, понятно: вы ж художник! Знаменитость! Так чудно говорите.
— А с чего вы взяли, что знаменитость?
— Так художники ж все знаменитости! Ни теперь, так после, это Бог так рассудил.
— Интересно, — он посмотрел на Алевтину повнимательнее. А, ведь, красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, гладкая, румяная, словно спелая вишня Чуть тронь зубами — брызнет обжигающий, густой сок, который хочется пить, жадно глотая, захлебываясь, пить, пить… Тьфу ты, черт!
— Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас по отчеству?
— Да чего уж! Алей просто зовите.
— Для пылких любовных романов я староват.
— Так мне ж ничего не надо. Скажите тоже — староват! Вы мужчина в самом соку.
— А вы почему не замужем?
— Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю что-нибудь?
— А люди будут болтать?
— Что мне люди? Болтают уж! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!
— Да, это уж точно. Лучше уж художника.
Провинция, тихая провинция. Вот и отдохнул. Может быть, Нелли об этом знала? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела быть может, чтобы он понял, что кроме Москвы есть еще огромная, необъятная страна — Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц небожителей, поэтов ли, художников, все одно. Знала и решила: живи. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…