Все оттенки красного
Шрифт:
— Сейчас лето.
— На самом деле, я поэт, во мне романтики гораздо больше, чем в тебе, хотя ты все книги в библиотеке перечитал. Просто я себя знаю от и до, поэтому не боюсь, а ты себя боишься. Тебе понравилась эта девушка, вот и все. Но ты не знаешь, как подступить к делу.
— Какая девушка? — краснеет Егор.
— Брось. Этадевушка. Впервые что-то дрогнуло в душе, да? И вместо того, чтобы спросить у меня совета, ты надуваешь щеки, грозишься убить и, вообще, делаешь все, чтобы ей не понравиться. Ведешь себя как мальчик, который, чтобы понравиться девочке, дергает ее за косички.
— Да не
— Вот тут ты ошибаешься. Вы не родственники, так что не мучайся угрызениями совести.
— Ты врешь. Как всегда врешь.
— Попробуй за ней поухаживать. Она такая же, как ты, наивная, не очень умная, неопытная. Она тебя не отвергнет, потому что просто не умеет этого делать. Вы будете пару месяцев друг возле друга тереться, потому что никто из вас не знает, как и что надо делать дальше, потом решитесь, наконец, возможно, что и переспите, а потом начнете испытывать друг к другу стойкое отвращение, потому что…
— Не хочу дальше слушать! Не хочу!
— Но вы можете найти удовольствие в духовном общении, стать друг другу братом и сестрой, делать наше общее делои даже родить детей. А в пятьдесят лет ты вдруг очнешься, посмотришь вокруг и пустишься во все тяжкие. У тебя родится внебрачный ребенок, и ты напишешь в своем дневнике: «Мне надо было давно с ней развестись, потому что она сделала мою жизнь несчастной». Ты ведь пишешь дневник?
— А что в этом плохого?
— Пустая трата времени. В историю хочешь войти, понимаю. Прославиться, стать знаменитым… Писателем, да? Ну-ну, не красней. Но прежде, чем стать писателем, тебе надо перестать быть идиотом.
— Я никогда не был злым. А тебя хочу убить.
— Ну, убей, — лениво потягивается на лавочке Эдик. — Честное слово, мне все равно.
— А как это делается?
— Возьми пистолет у папы в кабинете и выстрели в меня.
— Я хочу честно.
— Неужели же нет никаких средств? Мать тебя столько по врачам водила! Может, хватит придуриваться?
— Я не…
В этот тихий, теплый вечер выстрел прогремел так громко, что эхо долго еще разносилось по саду, и никто не мог поверить в случившееся.
— Что это? — прошептал Егор.
— Кажется, кто-то меня опередил. И тебя тоже,
— Надо же…
— Идти, да. По крайней мере, ты все это время был со мной, а я с тобой. Дама бубен, дама треф, дама червей и дама пик. Какая же козырная в этой колоде?
После того, как портрет в розовых тонах повесили в гостиной, его место заняла эта картина, которую все находили слишком непонятной и мрачной. Это был огромных размеров холст, но удивительно пустой, являвший миру безлюдный пейзаж, где вкрапления черного цвета придавали обильному пурпуру что-то зловещее. Что имел в виду художник? Планету Марс, или аллегорически перенес состояние своей души на холст, дав ему соответствующее название? «Безжизненную планету, пурпур» пока еще не выставляли на продажу. Она лишь мелькнула один раз на выставке, где критики сочли, что Эдуард Листов напрасно изменил себя и занялся абстракционизмом.
В кабинете ее недавно распорядился повесить Георгий Эдуардович, и теперь он сам лежал на ковре мертвый, а зловещий пурпур разливался за его спиной пятном, похожим на кляксу, возле простреленной головы. На коленях перед ним стояла Майя и держала в руке пистолет. Именно это и увидели прибежавшие на звук выстрела обитатели дома.
Позже, отвечая на вопросы следователя, они долго спорили, путались, противоречили сами себе, стараясь вспомнить очередность своего появления в кабинете. Но в эту минуту никто ни за кем не следил, все с ужасом смотрели на мертвого Георгия Эдуардовича, которому пуля крупного калибра угодила прямо в глаз. Егорушка, сняв очки, дрожащими пальцами протирал стекла, пачкая их еще больше, и близоруко щурился на мертвого отца. Майя, положив пистолет обратно на пол, пыталась что-то сказать, но не могла справиться с голосом, потому что он куда-то исчез, а Олимпиада Серафимовна просто оцепенела.
Первой опомнилась Наталья Александровна:
— Надо же что-то делать! В милицию звонить!
Эдик:
— Я сам это сделаю.
Вера Федоровна, зябко кутаясь в шаль:
— Почему ты?
Эдик:
— Потому что у меня-то как раз железное алиби, я сторонний наблюдатель. Мы с Егором были в саду, в беседке.
Наталья Александровна:
— А я сидела на веранде! Все это видели! Все!
Вера Федоровна:
— Ма шер, на веранде кроме тебя никого не было.
Эдик(услышав в коридоре голоса):
— Не надо бы пускать сюда прислугу. Наговорят потом черт знает что.
Настя:
— Да что вы все такое говорите! Он же умер! Умер!
И тут Нелли Робертовнапроизнесла:
— Маруся, девочка моя, но зачем же? Зачем?
И, Майя, громко рыдая, начала лепетать что-то невнятное:
— Это не я. Я услышала выстрел, а моя комната ближе всего. Я торопилась, голова опять болит. И в груди. Я споткнулась, и увидела на полу пистолет. Не хотела сначала, но подняла зачем-то. Не знаю. Мне… Мне плохо…
И тут осознала случившееся и Олимпиада Серафимовна. Она взялась рукой за грудь и жалобно простонала:
— Сын… Мой сын… Что же это? Что? Убийцы…
БАГРОВЫЙ
После фразы Эдика: «Лучше до приезда милиции ничего здесь не трогать» и короткой суеты, все вышли на веранду в ожидании. Чего? Определенности… Никто не знал, как вести себя в такой ситуации, о чем говорить, что делать, и надо ли вообще что-нибудь делать. Пытаясь как-то ускорить ожидание, обитатели особняка чрезмерно суетились вокруг Олимпиады Серафимовны, которая жаловалась на нестерпимую боль в груди. Ольга Сергеевна капала ей успокоительное в стакан, Миша принес подушку ей под спину, а остальные наперебой давали советы, что бы еще можно было сделать для облегчения болей. На всякий случай вызвали еще и «скорую», потому что никто не знал, кто приедет, кроме милиции, что будут делать и как делать. Знали только, что покой этого дома нарушен, и нарушен надолго. Что надо теперь будет отвечать на бесконечные вопросы, вспоминать, что и как было, давать какие-то объяснения, суетиться по поводу похорон, наследства, строить новые планы, потому что старые были интересны теперь разве что милиции.