Все оттенки красного
Шрифт:
— И ты хочешь, чтобы я села в тюрьму.
— Ну и что? Тебя могут и условно осудить. Ты главное признайся.
— А если я не хочу?
— Ради меня и не хочешь?
— А я мало для тебя сделала? Мало? О, Господи, Георгий был прав — ты давно уже не ребенок. Тебе двадцать восемь лет! Ты не работала ни дня, даже Не представляешь, как это делается. Ты живешь на всем готовом. А ведь я тебе не мать. Я вспоминаю теперь, как ты легко предала Тоню. Когда я сказала, что девочка может жить с нами, со мной и Эдуардом в большом хорошем доме, учиться в хорошей школе и по протекции поступить
— Все хотят.
— Но не у всех находятся такие богатые, глупые, бездетные тетки, изголодавшиеся по материнству. Матери себя так не ведут, они не боятся нашлепать, когда стоит это сделать, не боятся отругать. А я все время: «Да, Настя, хорошо, Настя, что ты, Настенька, хочешь?» Вот и получила. Что ж, спасибо.
— А для кого тебе жить? Для кого?
— Какая ты жестокая, оказывается!
— Я нормальная.
— Вы с Эдиком друг друга стоите.
— Ведь я могу и по-другому поступить. Просто сказать следователю, что видела тебя в кабинете. И слышала, как вы ругаетесь. Сказать правду. Разве это плохо? Разве ты меня не этому учила, тетя?
— Ты уже мне угрожаешь. Хорошо, я подумаю, что делать. Неужели же все это из-за испорченного недостойного мальчишки? Это просто демон какой-то! Ведь он же тебя бросит в первый же год, даже если женится! Использует и бросит.
— Я найду, чем его удержать.
— И чем?
— Я буду его любить.
— Какая отвратительная смесь жестокости, цинизма и наивности! Да если даже Эдика какая-нибудь женщина будет любить с силой, равной силе любви всех женщин мира, он переступит через нее ради собственного удобства, не задумавшись ни на миг! Не нужно ему этого, просто не нужно. Абсолютно пустой человек. Это профессиональный жиголо, но он хочет многого. Огромных денег, чтобы не утруждать себя даже комплиментами. И для него ты меня просишь признаться в убийстве! Ты хотя бы знаешь, что такое тюрьма?
— А ты знаешь?
— И я не знаю. Знаю только, что даже день, проведенный там, способен перевернуть жизнь и поломать все, что создавалось таким трудом долгие, долгие годы. Это страшно.
— Подумаешь!
— Уходи. Я просто в ужас прихожу оттого, что наделала!
— Не мудрено. Ты красиво сейчас говоришь, а как ты на него кричала? На дядю? Как ты отстаивала свое право жить в этом доме? А диссертация, которую ты за него писала? А все эти книги? Ты его покупала! Да-да, я все слышала! А он что тебе сказал? Просто выбросил, как старую, ненужную тряпку!
— Замолчи!
И она, не выдержав, ударила племянницу по щеке:
— Замолчи!
Настя, вытирая злые слезы, только огрызнулась:
— Я тебе это припомню!
— Уходи.
Настя задержалась в дверях и заискивающе сказала:
— Ну, тетя! Тетя, же! Ну, что тебе стоит?
Ушла, так и не дождавшись ответа, а Нелли Робертовна долго еще смотрела на захлопнувшуюся дверь. Все, ради чего жила, оказалось только фасадом, за которым вместо теплого, уютного дома — пустота. Она одна, совсем одна. И снова осторожный стук в дверь.
— Да, Настя, войди.
Подумала, было, что племянница решила извиниться, но вошла Ольга Сергеевна:
— Не спите, Нелли Робертовна?
— Нет, не сплю.
— Мне пару слов надо вам сказать. Я уж милиции не стала говорить.
— Что еще?
— Дверь в гостиную ведь почти что напротив кабинета. Не слепая же я, да и голоса порой слышно.
— Вы что, подслушивали?
— Не надо так. Я ведь тоже право имею.
— Какое право?
— Да такое вот право. Как все, а, может быть, и побольше. Они все допытывались: что, да как? Я ведь женщина простая. Куда мне против вас! Я всегда это знала. Все денег хотела накопить. Я ведь поначалу убить вас хотела. Думала нанять кого. Самой-то боязно было. И все хотелось, чтоб никто не узнал.
— Ольга Сергеевна!
— А вы как думали? А пока деньги копила, и до развода дело дошло. Всего-то и надо, что подождать, а горячку не к чему пороть. Можно счастье отвоевать, а можно и высидеть. Но, выходит, что ни вы ему были не нужны, ни я.
— Что вы такое говорите!
— Он все не хотел стариком казаться, Эдуард Олегович. И женщин любил. Тянуло его отчего-то к простым. Все говорил, что я на Алевтину очень похожа.
— На Марусину мать?
— Может и так. Маялся сердешный. То ехать туда хотел, то забыть про все. Как сердце стало прихватывать, так к прошлому и потянуло. Все говорил, что долги, мол, надо отдавать.
— Какие долги?
— Уж не деньги, понятно. Да и мне не денег было надо. Началось с одного, а закончилось-то по другому. Ведь он ко мне по-человечески был, по простому, не то, что вы — прислуга! Красивый он был, Эдуард Олегович, и в старости своей красивый. Эдик такой же. Не за деньги я здесь. За справедливость.
— Что вы хотите?
— Думаю вот, как поступить? Тюрьма для вас будет пострашнее смерти.
— Да за что вы меня все? За что?
— Ладно, я уйду. Только в милицию-то все равно вас скоро вызовут. Вы уж подумайте.
Ушла. Нелли Робертовна потянулась к пузырьку с таблетками. Спать, немедленно спать. Надо пережить все это во сне. Утром кошмар рассеется.
— Маша? Ты дома? Маша!
— А, корнет! Сколько сейчас времени?
— Половина первого.
— Утра?
— На улице светло! Ты что, не видишь?
Мария Кирсанова с тяжелым вздохом оторвалась от мольберта. Соскучилась она за те несколько дней, что не брала в руки кисти и краски. И вот вам результат — творческий запой. Расслабилась, отдохнула, сил в себе накопила, и теперь разом, за одну ночь выплеснула их все, унеслась мечтами далеко— далеко. Вот и на картине не земные деревья, и не та трава, что возле дома растет. Неведомый мир, о котором знают только те, кому он грезится в мечтах, и кто может эти мечты описать, нарисовать, озвучить. Она протяжно зевнула: