Все по местам!
Шрифт:
Слободкин нисколько не жалел, что швырнул талон УДП Тарасу Тарасовичу. Больше уважать себя стал. Не унизился.
Слободкин шел по мокрому снегу, через который местами уже начала проглядывать трава — еще даже не зеленая, скорей серая, прозрачная, но уже пробующая пробиться через крутое месиво воды и снега. Ночью каждую травинку прихватывал мороз, и они долго не могли потом распрямиться под ветром и солнцем.
Сергей нагнулся, чтобы лучше разглядеть тончайший, впрессовавшийся в снег травяной усик. Откуда берется столько неодолимой силы в каждой былинке? В каждом,
Вот в нескольких шагах от себя Слободкин увидел высокий куст прошлогодней полыни, подошел поближе и удивился еще больше. Этот, поди, и снегом не был толком защищен, а вот выстоял, и потребовалось совсем немного тепла, чтобы никто не узнал, каково пришлось ему этой зимой. Вроде автопилота прошел испытаньице — на холод, на лютую стужу. Еще на что? Одни сизые косточки вот стучат на ветру! Сергей оторвал полынную лапку и опять удивился — терпкий, вяжущий, горький и в то же время сладкий, с детства родной запах обдал лицо. Голова затуманилась, в глазах зарябило. Показалось, что льды на реке остановились, замерли, потом… двинулись в обратном направлении. Слободкин поднес ветку полыни еще ближе, сделал глубокий вдох, и его еще раз пронзил этот острый запах.
Сергей держал на ладони легкую, похожую на перышко ветку и думал о ее нерастраченных силах. Еще два-три таких солнечных дня, как нынешний, и прошлогодний куст станет совсем крепким, упругим, словно и не было никакой зимы.
Удивительно прекрасным было это утро! Куда бы ни шел, куда бы ни обращал свой взгляд Слободкин, везде и повсюду подкарауливали его чудеса. Особенно поражали волжские льды. Мчась и содрогаясь, они напоминали ему то огромные крутящиеся столы для испытания приборов на вибрацию, то белые, выгнувшиеся под ветром паруса, то крылья самолета… Да, да, больше всего — крылья! Вот эта, например. Наползшая на соседнюю, наполовину высунувшаяся из воды — ни дать ни взять плоскость ТБ-третьего. Слободкин попробовал даже определить угол атаки крыла. Склонил голову набок, прищурился и так увлекся, что даже вздрогнул, услышав за спиной знакомый голос:
— Так вот ты где пропадаешь, Слобода!.. — Заспанный, хриплый голос Зимовца звучал обиженно и раздраженно.
— Там же, где и ты. На Волгу посмотреть нельзя? Сразу — пропадаешь…
— Я тебя последние дни вообще никак не словлю. Вскакиваешь ни свет ни заря, в барак после всех являешься. Чего ты мечешься? Что творится с тобой?
— Ничего не творится. Тебе показалось.
— Слобода!..
— Честно говорю.
— Нет. Не честно.
Неужели знает? Да нет, откуда ему? А… будь что будет, надо гнуть теперь свою линию.
— И никуда я не бегаю. Все время в цеху.
— Брехня. Карточки твои где, лучше скажи. Утерял, да? Ну, чего молчишь?
— Не терял я никаких карточек. Ты что?..
— А я думаю, утерял и теперь не знаешь, что набрехать.
— Чего ты прицепился?..
— Ты себя в зеркале давно видел? — Зимовец схватил приятеля за плечи, подтолкнул к самой воде, заставил нагнуться. — Глянь. От тебя нос один остался.
— Нос у меня всегда был один.
— Прекрасно сказано! Я давно заметил, что ты самый остроумный человек на нашей койке. Если б ты был еще и самым честным! Когда посеял карточки, отвечай?
Слободкин еще раз, теперь уже по собственной воле, глянул на свое отражение в воде. Из ее холодной, зеленоватой глади на него смотрел человек, в котором Слободкин не мог обнаружить ни одной знакомой черты.
— Зеркало твое с браком, — сказал он Зимовцу.
— Последний раз спрашиваю: сколько дней без хлеба?
— Шесть.
— Паразит ты, Слобода.
— А если не потерял, а продал? Тогда что?
— Продал? Карточки продал?..
— Да, продал. И матери деньги послал. Вот квитанция.
Зимовец взял квитанцию, недоверчиво повертел ее и так и эдак, наконец, убедившись в том, что приятель не врет, сказал:
— Все равно паразит.
Слободкин обиделся:
— Называется друг.
— Это я должен сказать тебе: друг называется! Дохнет с голоду и молчит. Бессовестная твоя душа! Глупая и бессовестная!
Зимовец, взяв Слободкина за руку, властно и решительно потащил его за собой.
— Говори, куда тебя? Ну? К Строганову? К Баденкову? К Каганову? А? Или прямо в столовку?
— Столовка сейчас закрыта.
— Откроют! Ты еще не знаешь меня. Если не откроют, я двери высажу.
— Что угодно, Зимовец, только не позорься и меня не позорь. Откроют! Высажу! — к чему это?
— Что угодно? Тогда я сам иду сейчас к Тарасу Тарасовичу и говорю ему, что ты передумал. Пусть возвращает талоны.
— С ума сошел! Совершенно спятил.
— Ну, тогда в столовку.
— Вместе со всеми, не раньше. Ты мой характер знаешь?
— Начинаю узнавать понемногу. Упрямей еще не встречал.
— Тем более. Зачем зря горючее тратишь? Пережог будет. Скажи лучше, как догадался, что карточек у меня нет?
— Я уже объяснил тебе. По противной роже увидел. Мумия, а не человек.
Время до обеденного перерыва тянулось медленно. Так медленно оно, пожалуй, еще никогда не тащилось. К Слободкину подходили бригадиры, о чем-то спрашивали, чего-то требовали, он им отвечал, принимал заказы — все механически.
Великое дело — шесть дней без хлеба, — думал Слободкин. — Бывало и не такое. Выдюживал. Просто надо собраться, подвинтить гаечки. На пол-оборота. Еще капельку. Еще чуть-чуть. Вот так!..
Сергей подбадривал себя, и ему становилось легче. Он давно учился переламывать себя в трудную минуту, иногда казалось, будто совсем овладел этим умением, иногда сползал на исходные рубежи. И даже намного дальше исходных. Но сегодня он был доволен собой. Справился. Скрипел-скрипел, и вдруг почувствовал, что не все еще силенки выпотрошены. Есть кое-что нерастраченное, сбереженное.
А Зимовец пришел намного раньше перерыва, встал за спиной и поторапливал:
— Эй, пора уже! По моим — время.