Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге
Шрифт:
— Что-то в данную минуту, — сказал Латимер, — это меня не слишком привлекает.
— Только потому, что вы не в курсе фактов, не в курсе грозящих человечеству опасностей. Большинству людей в первичном мире никогда не жилось так хорошо, как при утвердившейся ныне экономической и общественной системе. Разумеется, существуют идеологические различия, но остается надежда, что их постепенно удастся сгладить. Не приходится отрицать, что на Земле до сих пор есть и районы бедности. Но их единственная надежда — в том, чтобы развиваться в интересах и под руководством мирового бизнеса. Так называемые интересы большого бизнеса — главная и единственная надежда планеты. Если существующее экономическое устройство вдруг рухнет, весь мир откатится к новому средневековью. Чтобы оправиться от такого
— И чтобы защитить свою бесценную экономическую систему, вы решили подвергнуть заточению поэтессу, художника и пианистку.
Гейл в отчаянии всплеснул руками:
— Я же сказал вам, что не знаю рационального объяснения! Вам надо увидеться с Брином, если, конечно, он сумеет выкроить для вас время. Он чрезвычайно занят…
— Легко могу себе представить.
— Он мог бы даже вскрыть файлы и познакомить вас с их содержанием. Но, как я уже говорил, вы никуда отсюда не денетесь. И при всем желании не создадите нам новых проблем. Вы прикованы к нам, а мы к вам. Наверное, мы могли бы перебросить вас обратно в дом на берегу, но это, по моему мнению, нежелательно. Это бы только расстроило всех остальных, кто там живет. В настоящий момент они, вероятно, считают, что вы попросту заблудились и вас задрал медведь, или укусила гремучая змея, или вы утонули в болоте. Они, конечно, будут вас искать, но раз не найдут, то и забудут. Вы для них где-то заплутали, и все, — им и в голову не приходит, что вы нашли путь к бегству. Наверное, лучше, чтобы они и впредь оставались в неведении. Раз вы уже здесь и с течением времени непременно пронюхаете обо всем существенном, что касается нашей деятельности, у нас нет выбора, кроме как держаться с вами откровенно. Тем не менее нельзя не понять, что мы предпочли бы не расширять круг посвященных.
— Послушайте, там, в доме на берегу, в моей комнате повесили мою собственную картину…
— Нам показалось, что это приятный штрих. Своего рода жест доброй воли. Картину можно перебросить сюда, если хотите.
— Да нет, я не о том. Мне пришло в голову: а может, сюжет этой картины как-то соотносится с судьбой, какую вы мне уготовили? Может, вы опасались, что я и впредь буду рисовать картины, указывающие на слабости вашей несравненной экономической системы?
— Не могу сказать ничего определенного, — ответил Гейл, которому было явно не по себе.
— Хотелось бы заметить, что, если так, вы опираетесь на крайне ненадежную почву и к тому же вас гложет комплекс вины.
— Это вне моей компетенции, — ответил Гейл. — Я не вправе даже комментировать ваши слова.
— И это все, чего вы от меня хотите? Чтобы я попросту держался тихо-мирно? На положении гостя ваших великодушных корпораций?
— Если вы не надумаете рассказать нам, как вы сюда попали.
— Я уже заявил, что рассказывать не намерен. По крайней мере, пока. Хотя, наверное, если вы подвергнете меня пыткам…
— Пыток не будет. Мы люди цивилизованные. Мы сожалеем о некоторых акциях, какие приходится предпринимать, но не уклоняемся от ответственности. И не по отношению к великодушным корпорациям, как вы изволили выразиться, а по отношению ко всему человечеству. Оно развивается в благоприятном направлении, и мы не позволим ставить препоны такому развитию. Никому не позволим и не потерпим при этом ни малейшего риска. А теперь я, наверное, позову кого-нибудь, чтобы вам показали вашу комнату. Сдается мне, прошлой ночью вам почти не удалось поспать.
Комната Латимера располагалась на одном из верхних этажей. Она была просторнее и обставлена более изысканно, чем мансарда в доме на берегу. Из окна открывался широкий вид, и он сразу понял, что очертания берега здесь практически не изменились. На восток уходило грязно-серое полотнище океана, прибой накатывался и разбивался о такие же валуны. Но на некотором отдалении от берега в воде резвилась группа длинношеих существ. Присмотревшись, Латимер понял, что они ловят рыбу. По холмам, сбегающим к океану, там и сям бродили сухопутные монстры-рептилии, одни небольшими стадами, другие поодиночке. Ни одно из чудовищ не казалось несусветно огромным — наверное, их размеры скрадывались расстоянием. А вот деревья, по его наблюдениям, не слишком отличались от тех, к каким он привык. Единственное, что ощущалось как отчетливо неземное, — отсутствие травы.
Не оставалось сомнений: его, Латимера, подвело упрощенчество. Он вообразил себе, что, бросившись в трещину, очутится в настоящем времени, или в первичном мире, или как там это ни назови. А в глубине его подсознания брезжила идейка — хоть он и не смел сформулировать ее открыто, — что, попади он обратно в реальный мир, он выследит тех, кто стоит за бесчеловечной затеей, и положит ей конец.
Теперь Латимер наконец осознал, что на это нет никаких шансов, да никогда и не было. В первичном мире не удалось бы собрать весомых доказательств: не считать же за доказательство наличие лакеев, выполняющих за приличную мзду какие-то конкретные поручения! Частные сыщики да сомнительные маклеры вроде агента по недвижимости в Бостоне или этого Кемпбелла, выставившего дом на берегу на продажу или в наем. И наверняка плакат, извещающий о том, что дом можно купить или снять, появляется лишь тогда, когда потенциальная жертва вот-вот проедет мимо. Кемпбеллу за отведенную ему роль, надо думать, прилично платят из фондов, происхождение которых покрыто мраком. Да и что особенного делает этот Кемпбелл? Предлагает дом, а потом, возможно, отгоняет машину, оставшуюся без присмотра. Какой-то риск для маклера есть, но минимальный. Даже если его задержат, нет ни единой ниточки, связывающей его с замыслом в целом, — да он, Кемпбелл, и не догадывается о том, что происходит. Конечно, и в первичном мире есть несколько осведомленных людей, оперативный штаб должен поддерживать с первичным миром какую-то связь. Но те осведомленные из первичного мира — заведомо уважаемые столпы общества, которых ни в чем не заподозришь и не упрекнешь. И уж будьте уверены, эти столпы прилагают все силы, чтобы остаться вне подозрения: их связь со штабом ведется так, что не перехватишь, и протокольных записей тоже не остается.
Несколько человек, занимающих завидное положение, и еще наемники, не имеющие понятия о замысле в целом, — а больше в первичном мире никто и не нужен. Мозг операции, ее сердце находится здесь, в этом самом здании. Здесь никто ничем не рискует, сюда не пробраться. Гейл даже не дал себе труда отрицать что бы то ни было, только отослал к Брину за развернутой информацией. И Брин, коли доведется с ним говорить, тоже, наверное, отрицать ничего не станет.
Выходит, что он, художник Дэвид Латимер, — единственный за пределами конспиративной организации, кто пусть не в полной мере, но знает о происходящем. Знает — и отдает себе отчет в том, что бессилен предпринять что бы то ни было. Он без конца перебирал в уме факты, какие удалось накопить, в поисках слабого звена — напрасно, замысел казался лишенным слабостей.
Ну не смешно ли, мелькнула мысль: один человек норовит помериться силами с объединением, в распоряжении которого все ресурсы Земли и лучшие умы планеты? Эти воротилы безжалостны и фанатичны и нагло убеждены: что хорошо для нас, избранных, то хорошо для всех. Они не потерпят никакого противодействия, они вытравят с корнем любую угрозу, мельчайшую, даже воображаемую…
Но пусть смешно, пусть глупо, пусть это нелепое донкихотство, и все-таки — что он может сделать? Хотя бы ради самоуважения, ради формального почтения к человеческому достоинству он обязан предпринять какое-то, пусть символическое усилие, даже сознавая, что шансы добиться чего бы то ни было весьма близки к нулю.
Еще подумалось: надо отдать им должное, люди они не жестокие, а пожалуй, и сострадательные. Не в пример тиранам из истории, они не убивают своих воображаемых врагов и не бросают таковых в зловонные застенки. Недругов содержат в наилучших возможных условиях, потакая любым их нуждам и никоим образом не унижая. Делается все, чтобы заключенным было уютно, чтобы они были счастливы. Все, кроме одного: они лишены свободы выбора.
А ведь человек, заявил себе Латимер, мучительно боролся за эту свободу в течение многих столетий. Свобода — это вам не какое-то бытовое удобство, которым можно и пренебречь, от которого нетрудно отказаться.