Все пути твои святы
Шрифт:
И стало ему стыдно, не за себя, а за всех, кто на Черной ползал в ногах у игигов. О чем он думал? Бежать, на землю родную вернуться. А дальше что? Игиги везде. И на Земле их больше всего, как саранчи на поле. Куда, сука, ни плюнь…
Зашевелился Страус, засветился, крякнул и заскрипел, пугая агрессивную среду. Сразу поле включилось и Виктора отбросило на метр, даже булка у него из рук выпала, которую он не успел в рот запихнуть. Джунгли зашипели и отступили, ушли в тень, спрятались в ночи. И стало тихо, как в у дьявола в сердце. Виктор булочку быстрым жестом засунул за пазуху и склонив голову, побрел
***
Собрали их почему-то не возле озера, как обычно, а на зеленой проплешине, в паре миль от вчерашнего места сбора. Плешь эта была усыпана крупным песком, в котором тонули сапоги, и комбинезон вскоре покрылся зеленым налетом. Тропы отсюда не было видно.
Страусы выстроились, как на параде, только что ноги свои не начистили. Ноги эти и так блестели, как зеркала, и чистить их не было надобности. Арестанты успели перекинуться парой слов, Макс сел и пытался спать в жутко неудобной позе.
Философ посматривал с недоверием на Страусов, переводил вопросительный взгляд на Виктора. Профессор только покинул брюхо своего безумного кибера и теперь лениво прохаживался, поддевая зеленую корку носком ботинка. Ботинки его были на той стадии, когда только чудо не дает рассыпаться в труху. Еще пара дней и от них ничего не останется.
Виктор смотрел и удивлялся тому, что он привык уже жить на этой проклятой богом планете, как научился вставать с первыми лучами чужого солнца, как принял весь этот кошмарный сон за реальную жизнь. От мрачных мыслей его спасла Мэри. В ее глазах было знакомое голодное отчаянье, которое делало ее похожей на дикого зверя: на волчицу или тигрицу. Он незаметно сунул ей в руку вчерашнюю милость Страуса, булочку с маслом.
Она вздрогнула и посмотрела испуганно, потом сообразила и наклонилась вниз, словно хотела шнурки завязать. Съела так быстро, что Страусы даже ухом не повели, антеннами своими блестящими не дрогнули. «Молодец, девочка, – восхитился он, – настоящий солдат, ест и пьет на ходу. Мы отсюда выберемся, я тебе обещаю!». Он сжал кулаки и вдруг ощутил холодную уверенность в правоте своих слов. Слова эти он повторял тысячу раз, как молитву, как плач и в конце концов они стирались, теряли свой смысл. А теперь все было иначе. Он знал, как никогда, что это правда.
Страусы стояли по стойке смирно, не отправляли на тропу, арестантов собрали на ровной площадке, где мог приземлиться небольшой летательный аппарат, все равно какой. Вертолет, звездолет, шаттл, подойдет любой. Эх, судьба моя, не подведи! Все, что сейчас происходило, говорило об одном: прибудут «гости». Он посмотрел на Стефана. Тот о чем-то шептался с профессором, уже сообразил, значит.
– Сейчас прибудут, Варшавски. Что у нас в арсенале?
– Хорошо бы базуки или пару нейтронных зарядов… Да нет же ничего!
– Спокойно!
Он отошел и сел на корточки, ноги руками обхватил. Соображать надо было быстро. Игиги вот-вот будут здесь, и это, может, последний шанс. Мысли неслись, как молнии, но ничего путного в них не было, так, случайные обрывки. Плана не было. Что-нибудь, срочно…
Он вспомнил шокер. Такая оранжевая фигулька с белыми усиками. Профессор сделал ее защищаться от
Сначала Виктор думал всем такую пукалку раздать, чтобы тропа стала безопасней, но потом отказался от мысли своей гениальной и профессору выговор сделал. Если какой руконогий из местной фауны увернется от шокера и завладеет «игрушкой», то смерть неизбежна. Такое уже было: только Макса прислали, как тварь из джунглей, красная вся, надутая, как гроздь шаров, протянула свою лапу и умыкнула лазер у звездолетчика. И как он только на землю успел припасть, «лазерное шоу» много часов длилось.
Плясала эта тварюшка, пока не наигралась, а может сама в себя попала. Да только, когда она закончила с лазером, по тропе уже нельзя было идти без тяжелого оружия. Все ее бревнами завалило и камнями всякими, лианы перепутались, узлами завязались. Визг в лесу поднялся, как на базаре, где что-то ценное украли. Да, благостные времена были, когда на бедре тяжело постукивал лазер, и идти можно было, не оглядываясь.
– Борис Натанович, а у вас сохранилась та милая «игрушка», которой Макс зверей отгонял? Шокер?
Профессор поднял свой гордый нос, пенсне поправил привычным жестом и глаза сощурил, словно видеть перестал. Почесал лысую макушку и вдруг сообразил, о чем речь. Милый все-таки старикан, – интеллект у него зашкаливает, бодрый, как гончая, только своенравный больно.
Виктор ощутил к нему жалость. Захотелось оберегать его, как своего деда, что в третьей мировой погиб, и он тогда понял чувства Мэри, которая под ручку его везде водила и пылинки сдувала. Светило науки, беречь его надо, для будущих поколений… Может и не будет никаких поколений, отравят игиги всех фосфорным газом, как год назад, на площади. Тогда, правда, всего лишь десяток наших было, не больше, и все разбежались, когда газ из фонтана пошел вместо водички.
Нужно вернуться на Землю, – понял Виктор, – и не для того, чтобы шкуру свою потрепанную спасти, а для того, чтобы… Он не знал, для чего, но придумал бы. Там ведь все свои будут, там можно такую бучу поднять, что у игигов поджилки затрясутся, как у трясогузок перед ружейным дулом.
– Борис Натанович…
– Да есть, сынок, в брюхе у Страуса. Я сейчас принесу.
– Работает?
– А то как же.
Варшавски подошел лениво. По пути кинул взгляд на Мэри, сложный такой по наполненности чувств. Все там было: и забота, и тревога, и обещание, и отчаянье. А потом к Виктору подошел:
– Что задумал, студент?
– Замочим «гостей» и улетим на главную базу. Всех убью, паскуд, мне бы только транспорт раздобыть.
Долго он смотрел в глаза Стефана. Было в них что-то рыбье. Вроде мужик надежный, никогда не подводил, а иногда казалось, сейчас возьмет и свалит, а тебя подыхать бросит. Впрочем, об этом думать не хотелось. Нужна была полная концентрация, а Философ мешал, потому Виктор вспылил:
– Чего ты меня глазами сверлишь? Других вариантов нет?
– Нет, – как-то он так улыбался, что глаза становились другие и сразу хотелось ему верить, – я с тобой, ты же знаешь. Лучше делать глупые вещи, чем ничего не делать.