Все так
Шрифт:
На конференцию в Будапешт Костик не поехал. Хотя бабка вполне справлялась. Он не поехал также в Краков, Торонто и даже в Хельсинки. Дом с Люули и Гришей стал слишком хрупким. И Костик научился удивляться. Сначала тому, что он есть, этот дом. Потом просто — удивляться.
Мардж написала: “Может быть, вам нужна мама?”
Мардж чувствовала себя виноватой и не оставляла попыток улучшить жизнь Костика.
Мардж перевела его монографию и нашла университет, который ее опубликовал. Университет был британский, а не американский. Теперь Мардж
Костик купил подержанный автомобиль и освободил место в общежитии. Два дня в неделю он читал лекции и вел семинары. В плотном графике — по шесть пар. В другие дни он строил дома и писал диссертации за других людей. И то и другое было несложным.
По воскресеньям Костик ждал. Гриша тоже ждал. И даже бабка Люули внимательно смотрела в окно и вслушивалась в тишину двора. По воскресеньям приходила почтальонша и забегали две собаки. Почтальонша приносила пенсию, сплетни, бесплатную газету и иногда открытки с видами Финляндии, Оли, ее мамы и мужа.
Собак Костик звал Аризоной и Иллинойсом и приглашал остаться навсегда. Сколотил две будки. Аризона иногда ночевала, завтракала и убегала по своим делам. Иллинойс приходил только по воскресеньям, когда все ждали.
Через два года вернулся Яша. Он сказал, что в тюрьме кормят за так и государство может на этом разориться. Жить Яше было негде, но строить дом себе одному он не хотел. А Гриша не хотел без Люули.
“Оставайся”, — сказал Костик Яше. И тот остался. Вместе в финансовом смысле жить было легче.
Через год Гриша пошел в школу.
Больше в их жизни ничего не происходило. Ничего такого, что делало бы их жертвами или героями. Костик защитился и потихоньку привыкал называть себя Константином Андреевичем. Летом он старался попасть к своим — в архивные хранилища, где его ждали размытые линии жизней не важных, не главных и, в общем-то, никому не нужных людей.
Они, эти люди, по-прежнему не укладывались в тенденцию. И Мардж написала: “Оставь их. Теперь в моде будут интеллектуалы”.
“Это странно, — написал ей Костик, — странно, что их будут изучать до того, как они вымерли”.
Мардж прислала Костику улыбку и приглашение во Львов, на грандиозный форум, чему-то, конечно, посвященный. Костик должен был выступить дискутантом на секции о пограничье.
В программе форума Костик не нашел ни одной известной ему фамилии. Получилось как у Оли, которая звонила из Хельсинки и жаловалась. Жаловалась на то, что по полгода ей приходится работать экскурсоводом. В это время она сильно устает, почти ничего не зарабатывает и совсем не смотрит сериалы. А когда снова начинает их смотреть, то не узнает ни одного героя. Они все меняются и меняются, и у Оли не хватает душевных сил, чтобы принять это спокойно.
Фамилия Зоряны, которая приехала во Львов, была Кэмп.
Она заикалась. Кусала кончик ручки. Морщила нос. Говорила глупости. Была похожа на первый снег. Реконструировала сказки. Ничего не изменилось. И внутри у Костика ничего не дрогнуло.
В первом кофе-брейке Костик отдал Зоряне Моцарта и четыреста евро.
“Это больше, чем нужно, — сказала Зоряна. — И это глупо”.
Костик улыбался.
Все складывалось так, как он задумал. Они снова были вместе. И когда-нибудь будут опять. И потом. И еще.
“У нас дочь”, — сказала Зоряна.
“А у нас мальчик”, — ответил Костик.
Она поставила на стол пластиковый стакан с чаем. Она вытерла рукавом свитера губы. Она вздохнула. Она подошла к Костику и обняла его за шею, прижавшись всем телом, уткнувшись носом в синий шелковый галстук.
А Костик обнял ее.
“Какого числа? — спросил Алик. — Какого числа началась эта нудная импотентская сага?” “А что такое “сага”? — спросил Гриша. — И что такое, если меня застраховать?” “А зачем тебя страховать?” — удивился Алик. “Ну, понимаешь…” — задумался Гриша.
И Костик задумался тоже.
С Гришей не до секса. С Гришей не до глупостей. Он — очень нудный и любопытный. Алик отвлекся, потому что Гришины интересы, если разобраться, теперь важнее Костиковых.
“Я не могу изменить мужу с тобой, — строго сказала Зоряна. — Потому что это может изменить мою жизнь. А я не хочу доить коров. У меня до сих пор болят руки, а по ночам на ладонях появляются пузыри. А утром проходят…”
“Конечно, — улыбнулся Костик. — Никаких коров”.
Какая разница, о чем говорит твоя женщина… Какая разница, какими глупостями наполнена ее голова. Нет смысла в том, что она придумывает и планирует. И в том, что запрещает себе.
Не слушай ее. Никогда не слушай свою женщину до тех пор, пока у нее болят руки. Пока по ночам появляются пузыри.
Пока она обнимает тебя, а ты обнимаешь ее.
Потому что это будет длиться очень недолго.
Зоряна сбежала с форума сразу после кофе-брейка. Она заболела. Организаторы поменяли ей билет. И, большая удача, она успела на дневной самолет.
На Вену. Конечно, на Вену.
Мардж Рей вышла на пенсию в шестьдесят пять. Она навестила детей в Осло и познакомилась с внучкой Марией и с внучкой Сарой. Мардж познакомилась с зятем и невесткой, но не запомнила их холодные норвежские имена, потому что не захотела.
Мардж Рей приехала Россию: в тот город и в тот университет, на кафедру, где в должности профессора работал Костик. Но Костика не застала. Она оставила свои вещи в гостинице и удивилась вокзалу, открытому всем ветрам и запахам. Особенно запахам — жареной картошки, мяса, капусты, пирожков, хлорки, сырости, немытых тел и дорогих парфюмов. Она села на правильную электричку. На электричку без расписания и точного следования графику. Мардж восприняла это как замечательное приключение, которое когда-то произошло с ее родителями, бежавшими из Пакистана.