Все звуки страха (сборник)

Эллисон Харлан

Сунув серебряный доллар в отверстие, он ухватил тяжелую, от души смазанную рукоятку. Блестящее алюминиевое литье, штампованная сталь. Черный пластиковый шар — как раз по ладони. Удобный угол рукоятки — дергай хоть круглые сутки.

Ровным счетом ни на что не рассчитывая, Костнер потянул за рычаг.

Родилась она в Таксоне. Мать — чистокровная чероки, а отец — проезжий. Мать работала в забегаловке на сто янке грузовиков, а отец заскочил на кухню за свеженьким бифштексом, и так далее. Мать только-только пережила нервный кризис — никудышные оргазмы, и так далее. Заскочила в постель. И так далее. Девять месяцев спустя на свет появилась Маргарет Энни Джесси красна

лицом, черна волосом и обречена на бедность. А двадцать три года спустя, окончательно сформированная мистера ми Проктером и Гэмблом, журналом Вог, а также ин тимной связью с черной работой, Маргарет Энни Джесси сделалась сокращением, Мэгги.

Длинные ножки — стройные и ловкие; бедра чуть широковаты. — ровно настолько, чтобы возбудить у мужчин навязчивое желание их потрогать; плоский натренированный живот; осиная талия, к которой любой наряд хорош что широкая юбка, что танцевальные слаксы; никаких грудей — одни соски, но никаких грудей, как у дорогой шлюхи (по мнению 0Хары), — и никакой набивки… плюнь ты на буфера, детка, есть дела поважнее; точеная, горделивая, работы Микеланджело, шея — и лицо, лицо…

Выдвинутый вперед подбородок — быть может, чуть более воинственный, чем нужно, — да только и у тебя, детка, был бы такой, отшей ты столько же любителей пощупать; узкие губки, будто налитые медом, которые так приятно целовать, — вызывающие, капризные, готовые ко всему; правильной формы нос, что отбрасывает правильную же тень, — тут подходят эпитеты "орлиный, "римский, классический и тому подобное; скулы решительные, бросающиеся в глаза так же, как бросается в глаза клочок суши после девятилетнего скитания в открытом океане; скулы, туго обтянутые плотью, а под ними узкими полосками притаилась тьма; скулы, столь же поразительные, как и все лицо в целом; незатейливые раскосые глаза, наследство матери-чероки, — глаза, в ко торые смотришь будто в замочную скважину; бесстыжие на самом деле глаза типа — "можешь, если захочешь".

Светлые теперь уже волосы — целый ворох волос вьющиеся, распущенные, приглаженные, льющиеся плавной волной в старом стиле под мальчика-пажа — в том стиле, что всегда привлекает мужчин; никаких плотных шапочек будто из засаленного пластика; никаких до смерти надоевших Анапурн, возведенных изощренными парикмахерами; никаких словно проглаженных утюгом дискотечных причесок фасона лысый череп номер 3". Волосы, которые нравятся мужчинам, так приятно погрузить в них руку, погладить шею и притянуть поближе это лицо, это лицо…

Женщина что надо, безотказный механизм, тонкая и надежная аппаратура для имитации нежности и влечения.

Двадцать три года плюс дьявольская решимость не прозябать в той юдоли нищеты, что всю жизнь звала чистилищем ее мать, угасшая от чахотки в последнем трейлере где-то в Аризоне, — слава Богу, больше не просит немножко денег малютка Мэгги за стойкой в лос-анджелесском кабаке со стриптизом. (Какое-то утешение все же есть, ибо мамуля ушла туда, куда уходят все добропорядочные жертвы чахотки. Ищущие да обрящут.)

Мэгги.

Игра природы. Разрез глаз от мамы-чероки, а цвет от безымянного папочки-поляка, шустрого обормота, — голубой, как сама невинность.

Голубоглазая Мэгги, крашеная блондинка — ну и ножки, ну и мордашка пятьдесят баксов за ночь и порядок — а умеет так, будто и вправду кончает.

Невинная голубоглазая Мэгги — невинность ирландки, ножки француженки. Полячка. Чероки. Ирландка. Женщина с ног до головы. — и идет на продажу за квартирку, снятую на месяц, восемьдесят баксов на пропитание, отработанный за два месяца мустанг, да еще три визита к.

специалисту с Беверли-Хиллс по поводу одышки после бурной ночи.

Мэгги, Мэгги, Мэгги, сущая прелесть Мэгги ГлазкиДенежки, что сбежала из Таксона от трейлеров, ревма тизма, чахотки и отчаянного выживания — от жизни, что целиком состояла из безумия во всех его обличьях вплоть до дерущей по коже строгости. И если требуется валяться на спине и рычать, будто голодная пантера в пустыне, то надо это делать, ибо ничто, ничто не может быть хуже нищеты — хуже грязного заношенного белья и чесотки, хуже истертых ног и вшивых косматых волос — хуже вечного безденежья. Ничто!

Мэгги. Шлюха. Блядъ. Кидала. Прошмандовка. Если есть бабки, то есть и ритм, и звуковое сопровождение, и Мэгги-Мэгги-Мэгги.

Та, что дает. За то, что дадут.

Теперь Мэгги шаталась с Нунцио. С Сицилийцем. А у Нунцио: темные глаза, бумажник крокодиловой кожи с потайными кармашками для кредитных карточек. Нунцио мот, болельщик, азартный игрок. Закатились они в Вегас.

Мэгги и Сицилиец. Голубые глаза и потайные кармашки. Но главное голубые глаза.

Барабаны за тремя длинными стеклянными окошками закрутились и расплылись — Костнер следил за ними, понимая, что у него нет ни шанса. Главный приз — две тысячи долларов. Жужжат и крутятся, крутятся и жужжат. Три колокольчика или два колокольчика и полоска с надписью «приз» дают восемнадцать баксов; три сливы или две и «приз» — четырнадцать; три апельсина или два и…

Десять, пять, два бакса за единственный пучок вишен в первом положении. Хоть что-нибудь… пропадаю… хоть что-нибудь…

Жужжание…

Крутятся и крутятся-

Тут-то и произошло нечто, не предусмотренное в инструкции у распорядителя.

Барабаны захлопали и резко остановились — раз-раз-раз — и все на месте.

На Костнера уставились три полоски. Но там не было надписи «приз». С трех полосок смотрели три голубых глаза. Очень голубых, очень нетерпеливых, очень призовых.

В лоток выдачи с треском высыпались двадцать серебряных долларов. А на индикаторе выигрышей в кабинке кассира казино замигала яркая оранжевая лампочка. Где-то наверху зазвенел гонг.

Администратор отдела игральных автоматов коротко кивнул распорядителю, и тот, поджав губы, направился к потрепанному типу, который все еще стоял, судорожно держась за рукоятку.

Символический выигрыш — двадцать серебряных долларов — лежали нетронутыми в лотке выдачи. Остальную часть — тысячу девятьсот восемьдесят долларов — должен был выплатить кассир казино. А Костнер стоял как столб, пока на него в упор глядели три голубых глаза.

Потом было мгновение какой-то идиотской растерянности, и Костнер в свою очередь таращился на эти глаза, мгновение, в течение которого механизмы игрального автомата фиксировали происшедшее в своих внутренностях, а гонг продолжал бешено трезвонить.

По всему казино отеля люди отвлекались от своих игр и поворачивали головы в сторону Костнера. За рулеточными cтолами игроки из Детройта и Кливленда — сплошь белые — оторвали водянистые глаза от тарахтящего шарика и ненадолго взглянули на потрепанного типа перед игральным автоматом. Оттуда было не разобрать, что за выигрыш, и рулеточники снова обратили слезящиеся глаза в клубы сигарного дыма — на крошечный шарик.

Лихие ребята за карточными столиками мигом обернулись, крутанувшись на сиденьях, и заулыбались. По темпераменту они были ближе к «автоматчикам», но в то же время твердо знали, что игральные автоматы хороши только для увеселения старых дев, а настоящие игроки должны неустанно пробиваться к своему очередному двадцать-одному.