Все. что могли

Ермаков Павел Степанович

— Битте, гауптман! — качнул головой на дверь, за которой открылся нескошенный луг. — Шнеллер, господин Богаец!

Заносчиво кивнув, дескать, можешь не торопить, он сам знает, как ему поступать, ведь именно от него зависит маршрут группы, Богаец ощупал кобуру на ремне и кинулся в проем двери. Гауптман скомандовал, солдаты и «хлопци» в необмятом еще обмундировании красноармейцев горохом посыпались вслед. Офицер шагнул последним. Не успели они пробежать и десяток шагов, как мотор взревел, самолет взмыл над дорогой. Он уже исчез за лесом, а в воздухе еще клубилась пыль и сеялись поднятые вихрем от винта клочья соломы.

Перемахнули лужок, остановились в молодом низкорослом дубняке,

огляделись. Шоссе по-прежнему оставалось пустынным, лишь доносилось испуганное лошадиное ржание. Богаец сказал гауптману, что сходит и посмотрит повозку. Тот согласился, Богаец поманил за собой двух парней, направился к дороге.

Поставили перевернутый возок на колеса. Сивобородый старик возница поднял помятый соломенный брыль, поглядел на него как бы не узнавая, водрузил на голову и похромал к лошади.

— Злякалась, ридная, — ласково задребезжал он, осторожными прикосновениями вытирая разбитые конские губы, с которых падали в пыль крупные тяжелые капли. — Налетив як сатана. Скаженный, — он погрозил сухим кулаком вслед исчезнувшему в небе самолету, схватился за поясницу. — Чуть не вбился, када коняга сиганула с дорози. Болыть усе…

— Ничего, дидусь, до свадьбы заживе, — усмехнувшись, сказал Богаец. — Як же ты на ровном месте свалывся?

Леопольд Богаец был доволен собою, что в эту минуту смог разговаривать с холопом на равных, не сорвался на злую выходку, на которую так и подмывало его. Значит, он вписывается в местную среду и сможет тут выглядеть «своим».

— Дэ вы булы? А ще червонные армейцы. Чи вам очи позастило? — старик сердито накинулся на Богайца. — Или сами злякались того литака? Так-то вы стережете ридну землю.

— Якого литака? — притворно удивился Богаец, повел взглядом поверх гребенки леса. — Не бачив.

— Да нимець же, холера его батькови. Як коршун визля чужого куреня шукав. Треба ж було пулять, вон у вас яки самопалы, — старик сердито стриг седыми щетинистыми бровями.

— Нимець? Можа наш?

— Чи я зовсим ослеп? На крыльях кресты.

— Помстилось тебе, диду. Геть до своей бабки.

Старик, бурча под нос, коснулся рукой помятого брыля, взмахнул кнутом, и повозка затарахтела.

— Зловредный дед, а вы его отпустили, пан Богаец, — нахмурился сутуловатый, длиннорукий парень. — В возке надо было пошукать. Можа, чего ховал.

— С этим погодим, — отмахнулся Богаец, мысленно переносясь к своему особняку, уходя в собственные заботы. — По воробью выстрелишь, куропатку до времени спугнешь. Наперед, Хижняк, не лезь с советами, не суй своего носа, куда не следует.

— Слушаюсь, пан Богаец, — смиренно отозвался длиннорукий.

* * *

В ночной темноте дом выглядел тяжелой громадой, заполнившей собой просторную поляну, окруженную вековыми липами и дубами. Когда-то почти вся она была сплошным благоухающим цветником. Вдоль широких, посыпанных желтым песком дорожек теснились кусты роз, жасмина, сирени. Богаец зажмурился, вызывая из глубины памяти далекие видения. Но сколько ни старался, не мог учуять тонкий, размягчающий сердце аромат роз. Пахло илом, мокрой осокой от недалекого пруда.

Кажется, большевички запустили усадьбу. Когда-то на всю округу славилась, люди за радость почитали хотя бы издали полюбоваться на нее, а уж побывать тут — вовсе счастье. Теперь, нате вам, в особняке солдаты грязными сапогами топчут и коверкают художественный паркет. Богаец скрежетнул зубами, резко выругался.

Он лежал в кустарниковой чащобе. Подался вперед, чтобы получше разглядеть весь дом. Под коленом хрустнул сучок, и он вздрогнул. Но не от этого слабого треска, а от того, что всего в десятке шагов от себя неожиданно увидел человека с винтовкой

на ремне. Тот, очевидно, не услышал хруста, вышагивал неторопливо, размеренно, остановился напротив Богайца. Пристукнуть бы его, да пробраться в особняк. Теперь тут военный штаб, он это знал точно. Вот бы в сейфах пошуровать. После хорошего улова акции Богайца у немцев сразу бы подскочили. Толк в этом они понимают. Разведка у них поставлена крепко. Пожалуй, одному не осилить. Под видом разведки надо подбить на вылазку гауптмана. Это тебе не телефонные столбы подпиливать, не солдат-одиночек ночами подкарауливать. Надо посулить гауптману Зонгеру куш. Он кичится своей принадлежностью к разведке. А в штабе этом кой-какие секреты есть.

Впрочем, о разведке пусть болит голова у Зонгера. У Леопольда Богайца своих хлопот хватает. Похоже, пришел к разбитому корыту. Особняк-то, оказывается, пуст. Где имущество, владельцем которого нарек его родитель? Где богатство? Прохлопали его доверенные люди, не углядели лазутчики. Куда вывезли? Кто вывез? В штабе, без сомнения, знают. Да ведь разве спросишь? Действовать надо с умом.

Богаец опять скрипнул зубами, теперь от бессилия и злости, пополз назад от дома, извиваясь, как змея, которой отдавили хвост.

«Ничего, мы еще ужалим», — мстительно подумал он, выбираясь на дорогу, где в былые времена шелестели резиновые шины его коляски.

3

Рынок-толкучка на окраине городка собирался стихийно. Он разливался на большом пустыре между двумя окраинными улицами. Хотя и не воскресный был день, а народу сошлось много. По сторонам стояли телеги с поднятыми в небо оглоблями, к ним были привязаны распряженные кони.

Только Ильины окунулись в толпу, сразу увидели, что тут обретались не только те, кто намеревался что-то продать или купить, но и люди, явившиеся сюда из праздного любопытства, по привычке, из желания встретиться с приятелями, пропустить стаканчик винца, посудачить. А кто-то уже и приложился к чарке, был изрядно навеселе, куражился, потешал публику.

Толпа колыхалась, разноголосо гудела. В движении людей по пустырю не усматривалось какого-либо определенного порядка. Они встречались, расходились, кружили по базару и снова сходились. Толклись, как комары в теплом вечернем воздухе. Истинно толкучка. Ильин опасался за Надю, не двинули бы ее ненароком.

Над толпой висел густой устойчивый запах табака и жареных семечек.

Купить тут было можно многое. В большинстве своем с рук продавались вещи поношенные, порой, прореха на прорехе. Но мелькали и новые, явно не нашего производства. Товар, попавший сюда из-за рубежа, контрабандный. Но ведь не схватишь торговца за руку, не припрешь к стене, не спросишь, где взял. Ответ у таких коробейников всегда наготове: сам с рук приобрел, но не подошел товар, почему не продать. Приторговывали и валютой. Пограничники об этом знали. Однако и валютчика не вдруг ухватишь, это Ильину тоже было известно. Раньше тут ходили разные деньги.

— А вот папах, почти не ношеный, — басом вещал здоровенный мужчина, подняв высоко на растопыренной пятерне лохматую баранью шапку. — Задаром отдаю, берите, парни, пока я добрый.

Возле него вился невзрачный человечек, тряс мочальной бороденкой, умильно поглядывал на шапку.

— Тю, повылазило тоби. Та рази летом, у такую жару, треба меховой Капелюх? К зиме я бы купил, — выкрикивал он.

Видно было, ему хотелось заиметь папаху, но, судя по драной рубахе и обтрепанным холщовым штанам, монета в его карманах не звенела. Взглядом он, похоже, старался убедить здоровяка, что можно было бы и за так отдать ему шапку, а он стал бы Бога о нем молить за такую щедрость.