Все. что могли
Шрифт:
Теплый летний день, плывущий над рощей запах липового цвета, радость общения с семьей, ставшая редкой в последнее время, как бы отдалили Ильина от утреннего происшествия, от тревожной жизни границы. Он целиком ушел в домашние хлопоты — впервые за месяц позволил себе такой отдых, — они казались ему в эти минуты важными. Он как мальчишка, которому мать, уходя, строго-настрого наказала что-то сделать по дому, на время становился тут полновластным хозяином и упивался простым человеческим чувством.
Они расстелили на веранде
— Есть поверье: если дождь застает жену за стиркой, это означает, что муж разлюбил ее.
На полном серьезе Ильин отозвался, что здесь такой случай не подходит. Стирала не жена, а муж.
— Поверье это не про нас с тобой, — обнял он Надю, и жена ласково прильнула к нему. — Пусть помочит. Я ехал через поля — какой добрый урожай зреет. Дождичек богатым хлебом обернется.
4
За обедом Ильин напомнил Наде: рожать она поедет к своим родителям в Воронежскую область. В августе он получит отпуск и заберет свое пополнившееся семейство. Спросил, не уехать ли ей с Машенькой сегодня же. Тем более, что она, со слов начальника штаба, изъявила желание сопроводить в санчасть отряда заболевшего красноармейца. Честно говоря, Ильин ухватился за этот повод, зная, что с минуты на минуту явятся особисты и начнут его допрашивать, а то и арестуют, увезут. Разве зря начальник отряда пообещал, что не миновать Ильину суда? Пусть Надя ничего этого не увидит.
Она согласилась ехать. Собрались быстро, потому что у нее все уже было приготовлено заранее. Подкатил Кудрявцев, увязал узел и чемодан на багажник рессорной коляски.
Усадили красноармейца, у него была высокая температура, и он едва крепился. Ильин прощался с женой и дочкой, вдогонку крикнул:
— В отряд я позвоню, документы тебе выпишут и на поезд посадят.
Долго глядел им вслед и видел покачивающиеся розовые бантики в волосах дочки, прощально вскинутые над головой ручонки.
Однако, как бы ни беспокоила собственная судьба, ни растравляла душу разлука, Ильин ушел в служебные дела. Позвонил на границу, поговорил с начальниками застав. Там все оставалось по-прежнему: на сопредельной стороне по ночам рокотали моторы, шло непрерывное движение, будто ворочалось невидимое гигантское чудовище, поднимало пыль, изрыгало бензиновую гарь.
Под вечер он направился к себе на квартиру выпить чашку чаю, подумывая о том, чтобы тотчас же уехать на заставу. Не видел смысла дожидаться утра. Возле командирского дома увидел Кудрявцева.
— Приехал… Почему не рассказываешь, как там наш больной, проводил ли моих женщин?
— Тут такое дело, товарищ капитан…
Но досказать не успел, на крылечке показались Надя с дочкой.
— Мы вернулись, папка, — зазвенела Машенька, кидаясь к отцу.
— Чес-слово,
— Не сердись, Андрюша, — сказала Надя. — Мы передумали. Зачем нам быть порознь, если вместе лучше. Бойца довезли, сдали в санчасть. Выздоровеет.
Нет, он не мог сердиться на них, хотя жена и нарушила такой, казалось бы, хорошо обдуманный план.
В это же время к комендатуре подъехала телега, груженная дровами. Рядом вышагивали старшина Горошкин и боец с его заставы.
— Но, Серко, шевелись, гляжу, совсем разморило тебя, а нам еще обратно ехать, — басовито покрикивал старшина. Заметив Ильина, он передал вожжи бойцу, подошел и доложил: — Товарищ капитан, старшина Горошкин прибыл за продуктами.
Левый рукав его гимнастерки был завернут, близ локтя виднелась глубокая подсохшая ссадина. Увидев, что капитан заметил его неряшливость, быстро опустил рукав, смущенно пояснил:
— Знакомого лесника встренул. Говорит, руби сухостой. Ну не упускать же случай. Мы возок напилили. Еще один себе на заставу отвезу. Вот… рукой на сучок напоролся.
Ильин хорошо знал Горошкина и любил его. Уже года три тот служил сверхсрочно. Сноровистый, работящий, он в большом порядке содержал хозяйство заставы. Был на все руки мастер, казалось, не существовало ремесла, какое ему было не под силу. Часто посещал соседние с заставой хутора, водил дружбу с крестьянами, чем мог, а мог только своими руками, помогал. И даже направляясь в комендатуру, зная, что там постоянно в чем-то испытывают трудности, привозил то сено, которое ему тоже кто-то помогал косить, то овощей, а теперь вот и дров. Поговаривали, имелась у Горошкина и зазноба на ближайшем хуторе, намекали на недалекую женитьбу.
— Не столь из-за продуктов я приехал, сколь из-за курева, — продолжал старшина, поправляя фуражку с длинным козырьком. — Без ево ребятам, знаете… с точки зрения…
— Ну-ка, идемте, я перевяжу вам руку, — требовательно сказала Надя.
— Не стоит беспокоиться, Надежда Михайловна. Привычный я, заживет, как на собаке, — Горошкин протянул широкую, как лопата, ладонь с въевшейся в трещинки кожи чернотой ружейного масла и пороховой копоти, с твердыми желтыми бугорками мозолей.
— Ступай без разговора, если тебе фельдшер говорит, — нахмурил брови Ильин.
— Есть! — козырнул Горошкин, крикнул бойцу: — Разгружайся, я одним махом…
После Ильин видел, как, заполнив бричку мешками с крупой, ящиками с макаронами и махоркой, Горошкин оделял гостинцами комендатурских ребятишек. Машенька держала большой кусок пчелиного сота на зеленом лопухе, слизывала мед, жмурилась, янтарная капелька сползала по подбородку.
— Ой, спасибо, дядя Горошкин! Как сладко, — звенела она.
Усаживаясь на телегу, старшина пробасил:
— Деду пасечнику передам. Это он раздобрился-угостил.