Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
И у мальчика, при его хорошей технике, скрипка все-таки скрипела.
Когда музыка кончилась, бойцы, должно быть, вспомнили, что принимают у себя гостей, которые потрудились для них. Раздались аплодисменты. «Молодцы, молодцы!» — слышалось из всех углов. И сестра тоже улыбалась и повторяла: «Молодцы, прелесть!»
«Они все-таки способные», — думала Маша о ребятах.
— Ну, а вы? — спросила сестра, подойдя к ней и к Виктории. — Ведь вы тоже играете?
Маша встрепенулась. Ее ответ был готов. Она отрицательно мотнула головой и пробормотала: «Нет, что вы…» И тут же поднялась
Прикосновение к клавишам немного успокоило ее. Все равно назад не повернешь. Начала «Тройку» — ее-то она отлично помнила.
Пальцы были холодны и тверды; в одном месте Маша даже запнулась немного, но это ее не испугало: чувство, которое направляло ее, было верное.
Недаром она столько думала о «Тройке». Теперь получалось не так ярко, как думалось, но все о том же: о русской зимней дороге, о тоске, о мираже тройки среди снежного поля.
— Еще что-нибудь… — попросила сестра.
— Еще! — глухо пробасил забинтованный. И глаза «Гаршина» просили о том же. И другие глаза с разных концов палаты были устремлены на Машу. Она помедлила немного и начала «Масленицу».
Это она знала хуже, чем «Тройку», и техника здесь требовалась большая, но Машу опять несла вперед та сила, которая и заставила ее играть. Лихорадочно, судорожно на первых порах, но все смелее и решительнее, все громче и удалее рисовала она картину русской масленицы, катанье с гор, веселье, пированье. Стук! Звон! Вверх! Вниз! И опять звон и песни. Качели, лошади, салазки — непрерывное радостное движение! Веселье подхватило ее как ветер; волосы растрепались, на щеках загорелся румянец. И сама она удивлялась, как не оступается, не падает, удерживает невидимые поводья. Все громче и решительнее — с блеском, с удалью, доходящей до исступления, — и так до самого конца, напоминающего прыжок с обрыва. До последнего, повисшего над пропастью аккорда, который слился с дружными аплодисментами. Почти не помня себя она остановилась, не в силах опустить правую руку и задержав ее над клавишами.
— Ну знаешь ли… — послышался голос Виктории.
Глава десятая
ЗОВ ИЗ ГЛУБИНЫ
Но прошло несколько дней, и возбуждение Маши упало. Думая о своем выступлении в госпитале, она приходила к мысли, что не оправдала ожиданий бойцов: играла, в сущности, плохо. Ошибалась, задевала не те клавиши, а что касается техники, то уступала ребятам из музыкальной школы. Только приблизилась к основной мысли, не более. И совестно было вспоминать те горящие глаза.
…А если бы этот день повторился, как бы она поступила?
Вероятно, так же, как и тогда…
— Ты просто глупая! — возмущалась Виктория. — Ты играла как самая заправская артистка.
— Ну да, как же!
— И обязательно должна продолжать учиться и поступать в Консерваторию.
— Вот вернемся в Москву, — мечтательно сказала Катя, при которой происходил этот разговор, — и все-все начнем.
Виктория широко открыла глаза, словно узнала что-то новое для себя, чего нельзя допустить.
— Да, — сказала она, помедлив, — если вам пришлют вызов.
— Это как?
— Обязательно нужен вызов. От родных или от учреждения.
Катя испугалась. Она высылала Шариковым плату за квартиру и была уверена, что этого достаточно, а теперь — вызов! Что ж это такое? Вот новости. Сколько лет жила в Москве, и дочка там родилась, и вдруг — нате! — нельзя вернуться. Это за что же, за какие преступления?
— У нас тоже большой город, и жизнь бьет ключом, — сказала Виктория, — и музыкальные школы есть. И даже консерватория. По-моему, никакой трагедии не будет, если вы останетесь.
— Никто не хает ваш город, Витечка, спасибо ему. Только, кроме большой Родины, у каждого есть своя, маленькая. И ее потерять очень даже больно.
Маша молчала.
Да нет, этого быть не может. Если не пошлют вызова, они и так уедут. Сговорятся с проводницей или просто зайдут в вагон, будто бы проводить, и останутся. В крайнем случае Маша поедет одна, будет скрываться в тамбуре или, наоборот, во всем признается, пусть высаживают на полустанке, а там она вскочит на другой поезд, и так до Москвы. А матери сама пришлет вызов. Никто не может лишить их надежды, которой они жили целых три года.
Каждый день уезжали эшелоны. И уже не теплушки, а пассажирские поезда увозили счастливцев. «Не знаем, что найдем, но зато будем дома».
Особенно радовались москвичи: у них-то у большинства дома сохранились.
Виктория принесла газету, где черным по белому было написано: «Многие иногородние здесь неизбежно осядут, и им необходимо в этом помочь».
— Какая же это помощь, если мы не хотим? — рассердилась Маша. — Лучше бы отправили поскорей!
— Ну, и неблагодарные же вы, москвичи! — сказала Виктория и в тот день не говорила с Машей.
Наконец пришло облегчение: можно ехать. Ждите только своей очереди и срока.
— Нет, я везучая, — говорила Катя, прибирая комнату и двигаясь легко, словно танцуя. — Как родилась ты у меня, так все везет и везет! Все, что хочу, получается. Парторг эвакуированной группы даже смеялся: «Раз тебя увезли, то и обратно доставят, не беспокойся». Такая удача! А в Москве сколько их будет!
Теперь все чаще напоминал о себе затонувший город Китеж. Звенел неумолчный звон, с шумом расступались волны, из них выступали золотые купола. Маша не раз видела это во сне. И впервые за три года написала:
Здравствуй, Андрей!
И остановилась. Что писать? О чем писать? Ведь они, в сущности, едва знакомы. Увидит подпись и удивится: «Какая Маша?» И про карточку не вспомнит.
Три раза переписывала она письмо. Оно казалось ей и слишком откровенным, и совсем неискренним; и унизительным для нее, и очень холодным; и полным значения, и совершенно пустым. Да еще в каждом слове сомневалась: грамотно ли?
И, наконец, написала:
Не знаю, помнишь ли ты меня, хотя я всегда попадалась тебе на глаза. Но я тебя помню. Мы столько пережили, что я думаю, каждый имеет право сказать про свое чувство. Вот и все.