Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
— А ваш приятель? — спросила Маша. — Тот, который в сибирском поселке?
— А!.. Он умер, бедняга. Но я уверен, что любимыми занятиями он продлил свою жизнь. Я рад, что вы о нем вспомнили.
А может быть, и Виктория Данченко повлияла на Машу. Несмотря на свое упрощенно-обывательское отношение к искусству Виктория оказалась чуткой: она догадалась, что Маша не только любительница, хотя Маша ни словом не обмолвилась, что училась когда-то в музыкальной школе.
— Знаешь что? — сказала однажды Вика. — Зайдем к Юре Теплыху (это был их одноклассник). У них пианино, и старших
— Я?
— Вот именно, — сказала Виктория.
Маша ничего не ответила. Она согласилась, и проба оказалась удачной. Юра действительно был рад. Видя, как Маша прикипела к клавишам, он сказал:
— Приходи всегда заниматься.
И тут у Виктории появилась та, совершенно невозможная мысль…
…Нет, причин было больше. Все началось полгода назад, в тот февральский день, после которого вся жизнь повернулась и стал виден конец войны. Война еще длилась, но как бывает в природе — поворот с зимы на лето, после которого неотвратимо светлеет и прибывают дни, — так после февраля сорок третьего все быстрее и несомненнее мчалась навстречу победа.
Маша хорошо помнила, как учителя были рассеянны и долго длился школьный день. На переменах все повторяли одно слово: «Сталинград». После третьей смены Маша с Викой и Юрой долго бродили по городу. Собрались было в кино, потом вспомнили, что в половине восьмого начинаются последние известия, а в картине две серии.
— Походим лучше, — сказала Виктория.
Было очень холодно и ветрено. Девушка-почтальон пробежала мимо.
— В каждой сумке смерть, — сказала Виктория, передернув плечами.
— И надежда, — прибавил Юра, умоляюще взглянув на нее.
Викин отец давно умер, но теперь и ей был страшен вид почтальона.
— Мама на работе, — сказала Маша, — а я что-то не хочу оставаться одна. Пойдемте лучше ко мне.
Но Катя была дома. Она только глянула на вошедших и тут же устремилась к рупору. Оттуда раздавалось какое-то бульканье, потом стало непереносимо тихо.
И ровно в половине восьмого в этой тишине ожидания и предельного напряжения наконец-то раздалась весть. Она ворвалась так громко и значительно, что все сердца дрогнули: перелом, счастливый перелом на фронте. «В последний час!» — гремел голос Левитана. И еще, и еще… Забегали люди на всех этажах, захлопали дверьми, раздались стуки, восклицания. Никто не мог оставаться у себя, все спешили поделиться радостью с соседями, стучались друг к другу. «В последний час!» Матери будили маленьких детей и поднимали их, заспанных, высоко к рупору, чтобы они услыхали и навсегда запомнили, как в счастливейший вечер февраля было сообщено по радио о великой Сталинградской победе.
Предложение Вики, немыслимое прежде, заключалось в том, чтобы Маша сыграла в госпитале для бойцов.
Маша возмутилась:
— Здоровые люди сами выбирают, что слушать, а раненым, беспомощным можно показывать всякую дребедень?!
— Во-первых, успокойся, — сказала Виктория. — В госпитали приезжают лучшие артисты. Но бывают и пионеры, и ребята из музыкальной школы. И совсем не
— Ну, а я тут при чем?
— А ты нисколько не хуже. Не обязательно давать целый концерт. Сыграешь две-три вещицы. Одну, наконец.
— Нет, я тут совершенно ни при чем.
Она и слышать об этом не хотела и только после долгих упрашиваний согласилась пойти в госпиталь, в тот самый, где была Варя. Но не играть, конечно, а только послушать ребят из музыкальной школы и посмотреть, как их принимают бойцы.
— И все! — с жаром приняла это Виктория. — Пойдем вместе.
Маша надела платье, сшитое еще во времена «Щелкунчика». Помогая ей одеваться, Катя сетовала: «Вот обида! Совсем новое. А руки вылазят, и коленки видны».
Ученики музыкальной школы, две девочки и мальчик-скрипач, были знакомые Вики. Они уже не в первый раз играли в госпитале.
— А мы вас так ждали! — воскликнула молоденькая сестра, увидев музыкантов.
«Странно! — подумала Маша. — Может, только она и ждала».
Гостей спросили, согласятся ли они выступить дважды: лежачие тоже хотят послушать.
В переполненной столовой было шумно. Больные в халатах сидели и стояли, санитарки вносили стулья. Потом шум сразу сменился тишиной.
Одна девочка играла, другая только аккомпанировала скрипачу. Они были в Машином возрасте, но играли, как ей казалось, гораздо лучше: смело, отчетливо. Она слушала с любопытством и без малейшей зависти.
Конечно, не могло быть и речи, чтобы она играла здесь, выставив себя на посмешище. Но и выступление ребят нельзя было назвать концертом; просто бойцы дают возможность этим детям показать себя, любуются ими, радуются их способностям и вспоминают собственных детей или младших братьев и сестер, оставленных дома. Бойцы шумно аплодировали и улыбались, как бы говоря: «Будьте счастливы, милые, уж мы постоим за вас, когда снова очутимся там».
Но в палате, где были лежачие, настроение Маши изменилось. Раненые сидели и лежали на своих койках: кто — с закрытыми глазами, кто — глядя перед собой. И Маше показалось, что они слушают музыку не так, как те, в столовой… Слушали не улыбаясь, очень внимательно. Один, с черной бородой, похожий на писателя Гаршина, сидел на кровати, обхватив руками колени, и его лицо было грустно и нежно. Маша с беспокойством, все возраставшим, оглядывалась на бойцов.
Ближе всех лежал другой, весь забинтованный. Он дал знак сестре, чтобы приподняла его: хотел слушать сидя. Один глаз сверкал у него из-под повязки.
Теперь Маше казалось, что ребята играют не так уж хорошо. Она и сама слушала по-другому. В столовой, так же как и бойцы, она была снисходительна к музыкантам и прощала им недостатки. Она-то играла бы хуже, но о ней и вообще речи не было. А здесь под новым впечатлением, что бойцы ждут музыки, что она им необходима, всякая снисходительность и любование исчезли, и Маша, волнуясь, отмечала каждую затянутую паузу, каждое неверное ударение. Девочка играла «Военный марш» Шуберта с обидной четкостью. Не рубить, не отчеканивать надо было этот марш, а сделать его упругим, крылатым…