Всего один день
Шрифт:
В общем, оказывается, что Мэйсон действительно не так плох. Умный, даже слегка заумный, он с Юга — это, полагаю, объясняет его имя, и говорит он с энергичным акцентом, над которым сам и прикалывается. Когда мы идем на эту вечеринку по бесконечной, пустынной и продуваемой всеми ветрами улице, за несколько километров от метро, он в шутку говорит, что он хипстер-полицейский, и спрашивает, достаточно ли у меня татуировок — только они дают право находиться в этой части города. Тревор показывает свой круговой трайбл, а Мелани заводит беседу о том, как она хочет сделать «татуху»
Когда двери лифта открываются, мы сразу оказываемся в этом лофте, он огромный и в то же время какой-то ветхий, на стенах висят огромные холсты, а пахнет масляными красками и брезентом. В сквоте стоял такой же запах. Очередная мина. Я отпихиваю ее ногой, прежде чем она взорвется.
Мелани с Тревором без умолку трещат о той крутой группе, которая будет сегодня выступать, она даже показывает на телефоне их клип в ужасном качестве. Они поздравляют друг друга с тем, что им выпал шанс увидеть выступление в такой интимной обстановке, пока о них не узнал весь мир. Когда музыканты появляются, Мелани — Мел, Лейни, как угодно — с Тревором несутся к сцене и начинают там отплясывать как безумные. Мэйсон остается со мной. Слишком шумно, нет смысла и пытаться разговаривать. И я этому рада, но также мне приятно и то, что я осталась не одна. Я снова чувствую, что у меня над головой загорается вывеска «туристка», хотя я и нахожусь в родной стране.
Прошла, казалось, целая вечность, музыканты наконец расходятся на перерыв; но в ушах так звенит, словно они все продолжают играть.
— Как насчет возлияний? — спрашивает Мэйсон.
— А? — Я едва слышу.
Он изображает, что пьет.
— О, нет, спасибо.
— Я СЕЙ-ЧАС ВЕР-НУСЬ, — говорит он, тщательно артикулируя, словно чтобы я могла прочитать по губам.
А Мелани с Тревором тем временем тоже занялись чтением по губам — на свой лад. Обжимаются на диванчике в углу. Как будто не замечая, что вокруг полно народу. Я и не хочу на них смотреть, но отвернуться не могу. От их поцелуев мне плохо физически. Эти воспоминания слишком трудно задвинуть. Труднее всего. Поэтому я и держу их на самой глубине.
Мэйсон возвращается, себе он взял стакан пива, мне — воды. Он тоже смотрит на Мелани с Тревором.
— Это было неизбежно, — сообщает он мне. — Они уже две недели ходят вокруг друг друга, как собаки в течке. Я все гадал, в какой же момент это начнется.
— Выпивка и «драйвовая» музыка, — говорю я, рисуя пальцами кавычки.
— Каникулы. Начинать легче, когда знаешь, что какое-то время потом вы не увидитесь. Так напряга меньше, — Мэйсон снова смотрит на них. — Даю им две недели. Максимум.
— Две недели? Щедро. Некоторых ребят не больше, чем на одну ночь хватает, — даже в таком шуме я слышу горечь в своем голосе. Чувствую этот вкус на языке.
— Тебе бы я дал больше одной ночи, — отвечает Мэйсон.
Да, правильный подход. Хотя кто знает? Может, он говорит искренне, но я-то уже поняла, что не в состоянии отличить искренность от обмана.
Я хотела бы обо всем этом забыть. Чтобы все эти воспоминания исчезли или вытеснились чем-то другим и перестали меня преследовать. Поэтому когда Мэйсон наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, я ему позволяю. Я стараюсь
Но Мэйсон вдруг дотрагивается до моей шеи, в том месте, где был порез, хотя он давно зажил, и я отстраняюсь.
Он все же был прав: шрама не осталось, хотя мне в некоторой степени этого жаль. Так было бы какое-то свидетельство того, что произошло, какое-то оправдание моим навязчивым воспоминаниям. А когда ты единственный, кто видит пятно, только хуже.
Семнадцать
Декабрь
Канкун, Мексика
У нас с Мелани уже вошло в традицию по приезде в Канкун сразу же раздеваться до купальников и бежать на пляж для инаугурационного заплыва. Это как обряд отпускного крещения. Мы делали это все последние девять лет, что приезжали сюда.
Но в этом году, пока Мелани разыскивает в чемодане бикини, я сажусь за небольшой столик, стоящий у двери в кухню, на котором обычно лежат лишь поваренные книги, и раскрываю учебники. Ежедневно с четырех до шести я должна заниматься. Выходной только на Новый год. Таковы условия моего освобождения под честное слово.
Я весь семестр скрывала свои оценки, так что когда в конце года родителям пришла ведомость, они были в шоке. Но я старалась. Честно. Получив ужасные результаты на промежуточных тестах, я стала прилагать еще больше усилий, но проблема в том, что эти низкие оценки не были связаны с тем, что я обленилась. Или занятия пропускала. Или постоянно тусовалась.
Хотя, судя по постоянной усталости, можно было подумать, что тусовалась. Даже если я спала десять часов за ночь, когда я входила в аудиторию и препод начинал читать нудную лекцию о волновом движении и выводить на монитор уравнения, цифры пускались в пляс у меня перед глазами, веки тяжелели, и просыпалась я от того, что остальные студенты спотыкались о мои ноги, когда шли на следующее занятие.
В течение недели, отведенной на подготовку к экзаменам, я пила столько эспрессо, что вообще не спала, словно мне вернули все то время, которое я проспала в классе. Я зубрила изо всех сил, но к тому времени я уже настолько отстала, что все было бесполезно.
С учетом всего этого, увидев средний балл 2,7, я сочла его чудом.
Нечего и говорить, что мои родители подумали иначе.
Когда на прошлой неделе пришел конверт с оценками, мои родители психанули. А они, когда психуют, не кричат — они, наоборот, затихают. Но от их разочарования и злобы можно оглохнуть.
— Эллисон, ну и как, по-твоему, нам с этим обходиться? — спросили меня, когда мы сели за стол, как будто их действительно интересовало мое мнение. Потом мне представили варианты на выбор. Можно отменить поездку, что было бы ужасно несправедливо по отношению ко всем остальным, или же я могу поехать на определенных условиях.
Мелани с сочувствием смотрит на меня и уходит переодеваться. В глубине души я хотела бы, чтобы она из солидарности тоже бойкотировала поход на пляж, хотя я и понимаю, что это эгоистично с моей стороны, но мне кажется, что старая Мелани так бы и сделала.