Всего один поцелуй
Шрифт:
– Уж кто-кто, а ты должна знать, что невнимательность к учебе и глупости могут привести к… печальным последствиям, о которых потом придется сожалеть всю жизнь.
Джорджиана наконец посмотрела на него. От ее груди к шее поднимался румянец.
– Я мало, о чем сожалею. Я не считаю свой… дефект постоянным напоминанием о детской глупости. Я считаю его свидетельством моей трусости.
– Что?! – недоверчиво воскликнул Куинн. – В тебе нет ни капли трусости!
– Джентльмены всегда видят храбрость в физических подвигах. Но иногда трусость проявляется
– Это совершенно не так.
– Хм. – В глазах у Джорджианы плясали веселые искорки. – В таком случае я бросаю тебе вызов: устрой какие-нибудь интересные развлечения для всех – особенно для твоей дочери. Ведь ей нужна награда, за которую она согласилась бы провести все назначенные тобой часы в классной комнате.
– Я подумаю над этим, – ответил Куинн, – если ты ответишь наконец на мой вопрос.
– Который из них?
У него не было ни тени сомнения – она знает который. То, как она отвела взгляд, только укрепило его уверенность.
– Что ты ей сказала? Что я поцеловал тебе весьма… как? Правильно? Старательно? Страстно?
– Какие глупости. Естественно, я сказала ей, что ты поцеловал меня весьма примирительно.
Он подошел ближе, и опять в ее главах как будто промелькнула страсть. Куинн мягко произнес:
– Ты правда считаешь, что я поцеловал тебя примирительно, Джорджиана?
– Конечно, – прошептала она, глядя в сторону.
Он погладил ее щеку, как гладил бы гладкие крылья сокола.
– В таком случае, похоже, ты знаешь о поцелуях не больше, чем я, по твоему мнению, помню о приключениях.
Она резко взглянула на него:
– Я знаю достаточно.
– Правда? – Он наклонил голову, стараясь получше разглядеть ее лицо. – Позволь мне не согласиться. Если бы тот поцелуй был простым извинением, он был бы совсем другим – более скромным, более приличным. На самом деле я рад, что могу поговорить с тобой наедине, Джорджиана. На этот раз я должен извиниться искренне. Нет никаких оправданий тому, как я вел себя вчера. Я могу сослаться только на временное помрачение рассудка.
Она побледнела:
– Я прекрасно знаю, что только помрачение рассудка может заставить кого-то поцеловать меня. Я не нуждаюсь в твоих напоминаниях.
Проклятие, он опять неправильно выбрал слова.
– Джорджиана, ты совершенно не так меня поняла. Я прошу прощения за то, что совершенно потерял голову и слишком много себе позволил.
Она молча смотрела на него. Смотрела так долго, что он начал бояться, не обратит ли его этот взгляд в камень.
Он не мог больше видеть ее в таком состоянии и сжал ее негнущиеся пальцы:
– Я не должен был так проявлять свое внимание. Внимание, которое ты явно нашла отвратительным – ведь ты убежала прежде, чем я успел извиниться.
– Мне кажется, я слышала уже больше извинений, чем могу вынести. – Голос Джорджианы был полон грусти.
Вдалеке раздался крик ястреба.
– Послушай меня, Джорджиана. Пожалуйста. Ты красивая, энергичная женщина. – Правильные слова так и не приходили ему на ум. Впервые он не мог точно выразить свои мысли.
– О Господи, ради нас обоих, прекрати. Разве ты не питаешь отвращение ко лжи? Я уже сказала – мне не нужны извинения. – Ее пальцы были все также холодны.
Больше его уже не заботили ни приличия, ни вежливость. Ее тонкие, длинные брови обрамляли блестящие страдающие глаза, и не было ничего, что могло бы остановить его. Он отказывался думать, почему ему так хочется утешить ее и разобраться в ее чувствах.
Он резко наклонился и впился в ее губы. Тело его как будто действовало само, как будто сразу вспомнило все ее изгибы. Она казалась такой тонкой, и он был чрезвычайно осторожен, обнимая ее хрупкий стан. В мгновение ока его кровь закипела и наполнилась желанием.
Теперь ощущения были сильнее, мощнее всего, испытанного им ранее. И она уже не была так потрясена, как в первый раз, когда он ее поцеловал, и не застыла недвижно. Теперь, под горячим солнцем, бросающим свои лучи в соленый корнуоллский воздух, она обхватила его с поразительной силой и решительностью, и он напрягся почти болезненно. Полный неутолимого голода, он с жаром завладел ее ртом, а Джорджиана податливо подчинялась его грубым желаниям.
Ее темные волосы были как шелк, согретый солнцем и обжигающий его ладони. И впервые в жизни он полностью отдался страсти, которую ранее отказывался признавать, которую похоронил глубоко в своей душе.
Возможно, ее буйный медовый запах, заполнивший все его существо, заставил его перейти черту. Возможно, это случилось, когда она провела руками по его шее под воротником рубашки. Он точно помнил, что потерял способность связно мыслить, когда она поднялась на цыпочки и невольно заключила его возбуждение в сладкие и теплые объятия своих бедер.
Он присвоил глубины ее рта, беря, но не возвращая полностью отдавшись влечению, желая, чтобы это мгновение длились вечно.
Они словно боролись – пробовали, кусали, хватали друг друга, как два диких животных. Вожделение ослепило Куинна, и он готов был немедленно уложить Джорджиану на камни среди высоких морских трав и взять под аккомпанемент океанского бриза.
Но вдруг сквозь пелену опьяняющей страсти он услышал голоса Аты, Сары Уинтерс и Элизабет Эшбертон и заставил себя оторваться от Джорджианы за миг до того, как три вдовы показались из-за высокой живой изгороди.
– Ах, вот вы где! – крикнула Ата и помахала им рукой. – Мы вас искали. Ваша дочь умоляла найти вас и передать, что она начала учиться и разыскала свое вышивание. Грейс с ней, в малой гостиной. Они очень мило разговаривают друг с другом.
Куинн прилагал немыслимые усилия, пытаясь дышать ровно, и зашел за мольберты и коробочки Джорджианы, пряча свидетельства своего пыла и не осмеливаясь взглянуть на дам.