Всем смертям назло
Шрифт:
Я возразила:
— Какой же ты мне посторонний, что ты говоришь, Валерка?
Кажется, голос мой прозвучал жалобно. Наступила какая-то пауза. Но я уже чувствовала всем существом, что в эту минуту все изменилось.
— Лелька, кисанька моя, — сказал Валерка каким-то совершенно чужим, размякшим голосом, — даже трудно было поверить, что это тот голос, который звучал на весь заводской двор, когда Валерий проводил митинг и раскатисто призывал «бор-р-роть-ся с гидрой контр-р-революции».
И он сказал: «кисанька». Нет, конечно, это мещанское слово из «арсенала обывателя» он произнес случайно... Но странно, оно прозвучало для меня удивительно прекрасно, как самые высокие слова... Да, рядом с
ними! Непостижимо!..
Валерка сел на кровать и притянул меня к себе:
— Ну, подождем годок. Пусть тебе будет хоть семнадцать.
— Если мне сейчас двенадцать, то через год мне будет только тринадцать, — мстительно напомнила я.
— А потом... — Валерка словно что-то вспомнил, — я вообще ведь человек женатый. Вот так.
Он опять был прежним Валерием, твердокаменным комиссаром в черной коже. Даже не верилось, что это он только что называл меня кисанькой.
— Где же твоя жена? — спросила я недоверчиво.
— На заводе. На сахарном заводе. Под Обоянью, — с убийственной точностью объявил он и добавил, видимо подумав с чем-то своем: — Где директором Эпштейн.
— При чем тут Эпштейн? — возмутилась я. — И вообще, что тут такого? Ты сам говорил, что любовь свободна, и Энгельс ясно указывает, что моногамия — продукт капитализма. Тут все дело в частной собственности и принципе наследования...
Я собиралась развернуться на эту тему, но на стене зазвонил телефон, и Валерка вскочил с кровати как ошпаренный.
Я поняла, что звонил Мишка Семенов и что-то там у них стряслось.
— Лелька, сматывай удочки! Сейчас Мишка Семенов явится, мы уезжаем!
— Под Обоянь? — мрачно спросила я.
— В Шлямово. Там кулаки экономию подожгли. — Валерка энергично наматывал портянки, натягивал сапоги.
— Лелька, подай гимнастерку! Тащи портфель! Ну, всё! Вали отсюда! Да куда ты в окно? В двери иди! Ну и дуреха! Подожди! — Валерка облапил меня ручищами, приподнял, крепко поцеловал в губы, потом в волосы и подтолкнул меня к двери. Я уже взялась за ручку, но он втащил меня за юбку обратно и опять поцеловал в губы.
Потом плюхнулся на кровать, задыхаясь, словно незнамо от какой работы, и закричал сиплым голосом:
— Подрывай отсюда! Быстро!
Я в бешенстве пнула ногой дверь и вылетела в коридор. Когда я шла по двору, в окно высунулся Валерка. Он был уже в своей знаменитой кожаной фуражке набекрень.
— Лелька, чертовка, через год! — закричал он митинговым голосом. Я не обернулась.
По дороге домой я тысячу раз вспоминала происшедшее во всех мелочах и никак не могла понять: хорошо все это или плохо. С одной стороны, были поцелуи, и «кисанька», и какие-то обещания: мол, через год. С другой стороны, меня вроде выставили вон. И я имела все основания считать, что у меня в жизни несчастная любовь.
Конечно, я не могла обо всем этом рассказать даже Наташке.
Да она и не интересовалась.
Пока я предавалась воспоминаниям, она не спеша одевалась и теперь сидела на песке в гимнастерке, с красным платочком на косах, уложенных вокруг головы. Только ее маленькие ноги оставались босыми, словно Наташке жаль было всовывать их в сапоги и она старалась отдалить этот момент.
— Скажи мне, Лелька, — растягивая слова, спросила Наташка, — нравится тебе Озол?
— Симпатичный, — высказалась я неуверенно. — Он мне нравится как командир.
— Как командир... передразнила Наташа.
— А тебе? — озадаченно спросила я.
— Мне? Мне он не нравится. Я его люблю. Закрой рот, галка влетит.
— А он тебя?
— И он меня.
— И вы объяснились?
— Ну, нет.... Это еще будет. Одевайся.
— Ау, девчата! Давайте швидче! — издалека неслись неистовые крики, словно мы были в какой-то чаще.
И мы с Наташкой быстро и без сожаления покинули этот берег, не догадываясь, что провели здесь самый счастливый час своей жизни.
Мы все выросли в деревне или в заводских поселках. Мы умели управляться с лошадьми, варить на костре пшенный кулеш и наматывать портянки так, чтобы на марше не стирать ноги. Стрелять, стоя и лежа, окапываться, продвигаться перебежками или ползком, бросать бутылки-гранаты нас научили в ЧОНе.
И нам казалось, что мы бойцы хоть куда.
Место, где мы расположились, было мне хорошо знакомо: мы ходили сюда из Лихова по ягоды. Сейчас нам приказали не расходиться по лесу, а держаться возле шалаша, поставленного на поляне. Здесь расположился весь наш отряд. Пестрый народ. Курсанты гордо носили свои гимнастерки с «разговорами» — красными нашивками на груди. Рабочие со «Сварза» оставались в промасленных куртках из чертовой кожи, перекрещенных ремнями и пулеметными лентами. А нам выдали красноармейское обмундирование, неловко болтавшееся на наших худых плечах, и только на Володьке сидело оно так же ладно, как майка с зеленой поперечной полосой — отличительный знак футбольной команды депо Южного узла. А на голове он носил свою старую железнодорожную фуражку.
Наша коммуна была здесь в полном составе. Отсутствовал только Гнат. Военная наука ему давалась трудно, но он старался. Почему теперь его не было с нами? Володя Гурко спросил у Озола. Тот ответил хмуро:
— Хвильовий — дезертир.
Никто из нас не мог этому поверить.
И только Котька произнес с сомнением:
— У него, у Гната, улыбочка какая-то неверная, многослойная какая-то. Сверху одна, снизу — другая...
— Невразумительно, — сказал Федя.
Мы выбили бандитов с пивоваренного завода. Это была маленькая кучка, которую мы громко именовали «бандой». Она вела бестолковый, неприцельный огонь, врассыпную отступая огородами. Командир приказал не преследовать их: берегли силы для главного удара. Об этом «главном ударе» толковали вкривь и вкось с первого же дня. Но настоящих боев все не было.
Разгоряченные ребята ворчали.
— Вот и нужно было на плечах противника ворваться в его штаб-квартиру, — говорил Микола. Он любил выражаться военным языком.
— Штаб-квартира Леньки Шмыря — это смешно! Скорее логово! — сказал Володя и добавил: — А где эта штаб-квартира, тебе известно?
Микола пожал плечами.
— Вот то-то!
Все же, хотя успех наш был самый маленький, этот день был какой-то праздничный. Ребята вечером разожгли костер и так распалили его, что пламя поднялось выше елей. Потом все успокоились, задремали, умолкли и проснулись от холода, — костер едва тлел. Мы разбежались искать сучья.