Всем смертям назло
Шрифт:
Вопреки ожиданиям, от станции попутчиками нашими оказались только две незнакомые мне старушки. Мы оставили их далеко позади. Невозможно было тащиться с ними.
Вот и кладбище. Простой деревенский погост, не тронутый духом времени. Жертвы контрреволюции были похоронены на площади. Там поставили временный обелиск, который то разрушался белыми и «зелеными», то опять восстанавливался нашими. А здесь лежал разный люд. Пышные надписи об «угодности богу», о «чистых душах» и тому подобное красовались на могилах местных помещиков. И даже была одна мраморная плита какого-то ротмистра с дурацкой вдовьей надписью: «Будь спокоен в том мире», как будто ему там предстояло сплошное волнение! Толпа простых черных крестов безмолвствовала. И тихо шелестели осины.
Вот уже старая знакомая — фабричная труба показалась за железнодорожной посадкой. Не в пример церковному куполу она порядком одряхлела. Домишки мастеровых тоже не пощадили время и беспрерывные бои. И только белый, с колоннами дом на пригорке выглядел гордо и значительно. Раньше ветер трепал над ним кумачовый флаг. Под его сенью и колонны, и парк внизу выглядели уже совсем не «дворянским гнездом», каким они казались мне в детстве, когда здесь жил «хозяин» миллионщик Сибиряков и мимо наших домишек на конях проносились, сидя боком в дамском седле, дочки хозяина, а в доме с колоннами шумели большие балы.
После революции здесь стал наш дом родной, Народный дом, — его мы помогали украшать. Я ходила еще в шестую группу, когда здесь собиралась первая ком-ячейка. И так как все ее члены, кроме дяди Вани, были ненамного старше меня, то каждое собрание обязательно заканчивалось танцами. Мы, «беспартийная молодежь», сидели на веранде и терпеливо ждали конца закрытого собрания. Но вот открывались двери, и в большую сибиряковскую гостиную важно входили беспартийные музыканты. К ним присоединялись только что закончившие заседать музыканты партийные: механик Филипп — труба и фельдшерица Мария — флейтистка. Они быстро переключались с политики на служение музам.
Как мало прошло времени, и нет ни Филиппа — убит на врангельском фронте, ни дяди Вани — расстрелян махновцамн. Нет и Марии — умерла от сыпняка, заразившись в госпитале: ведь она была красной сестрой милосердия.
И наш флаг не полощется больше над домом.
Мне стало грустно и жаль себя и других. Я вспомнила Марию, и мне представилась наша Наташа в такой же, как у Марии, белой косынке с красной звездочкой вместо креста. И вдруг почему-то показалось, что все мы — Наташа, Володя, я — пришли сюда, чтобы заступить на место тех, дорогих мне людей. И, может быть, погибнуть, как они.
Но Володька шел рядом, слегка посапывая, и молчал своим обещающим молчанием. И это не располагало к меланхолии, тем более что уже и некогда было: мы пересекли подъездные фабричные пути и вступили на пыльную улицу Лихова. Нас никто не остановил. Пошел мелкий нудный дождик и, вероятно, разогнал прохожих. Было воскресенье, но из окон не доносилось ни обычных звуков гармошки, ни обрывка песни, ни громкого разговора — ничего.
Володька наконец прервал молчание:
— Это что, всегда у вас мрачность такая? Словно на похоронах.
— И ничуть даже, — обиделась я за Лихово. — Может быть, теперь попрятались.
Я не сказала: «От бандюков», — будто кто-то подслушивал нас. Но вокруг было очень, даже слишком тихо. И вовсе не похоже, чтобы в Лихове стоял Ленька Шмырь со своей разгульной, вечно пьяной оравой, — даже никакого охранения не было.
— Стоп! — тихо произнес Володька. — Смотри.
Я бы ничего не заметила. В щель забора был виден двор, и впритык к стене дома стояла распряженная телега. На ней — не прикрытый даже брезентом, приземистый, как такса, пулемет. Под телегой лежал, накрывшись кожухом, человек. В доме были закрыты ставни, но из трубы шел дым, а у крыльца стоял самовар с сапогом вместо трубы. Видимо, кто-то раздувал его, да так и бросил вместе с сапогом.
— Здесь... — сказал Володька.
Кажется, бесхозяйственно брошенный сапог убедил его больше, чем пулемет, в том, что здесь «зеленые».
Раздумывать было некогда. Мы свернули за угол и остановились уже только у калитки нашего дома.
Кусты сирени вдоль забора сильно разрослись с тех пор, как я в последний раз в сердцах хлопнула этой калиткой. Я не видела, что делается на застекленной терраске, но сдержанный шум голосов удивил меня. Без меня в доме решительно некому было шуметь. Может быть, гости? Тем лучше!
Я перевела дух и поднялась по трем ступенькам, из которых одна была новой: отец наконец заменил прогнившую доску.
Мы остановились в дверях. Ну, уж этого я никак не ожидала!
В первую очередь бросался в глаза стол. Может быть, потому, что я была голодна. На столе стояла первоклассная шамовка. Видно, моя мама вытряхнула все, что было в доме: кроме домашней колбасы и сала тут стояли и мои любимые голубцы. С трудом оторвавшись от них, я обвела взглядом сидящих. Они удивили меня едва ли не больше, чем голубцы и вся эта снедь, — такую, пожалуй, не во всякой паштетной найдешь! Люди, которые вовсе не бывали раньше у нас в доме, сидели тут и жрали и пили, как в кабаке. Ничего себе родители, докатились! Мне захотелось ударить кулаком по столу и грозно разогнать всю эту шатию: в первую очередь погнать метлой попа, который за то время, что я его не видела, и вовсе стал «поперек себя шире», как говорили у нас в поселке.
Кроме него, тут был Шлапок, завскладом, молодой паренек Витька по фамилии Грустный, по профессии аппаратчик, и неизвестный мне человек с лысиной во всю голову, желтой и шишковатой, похожей на тыкву, что росли у нас в огороде. Ни папы, ни мамы не было.
Все уставились на меня, как на привидение. А я сияла приготовленной загодя улыбочкой. Амвросий грянул басом, словно в церкви, не то за здравие, не то за упокой: «Девице Елене Пахомовне ни-и-жайшее!»
На его рев выбежала из комнаты мама. Маленькая, кругленькая, она бросилась на меня с такими воплями, что я не чаяла, как вырваться из ее пахнущих луком и мылом рук. Я только непрерывно, как можно отчетливее и громче повторяла: «А это Володя, мой жених!» Но мама продолжала тискать меня, и поэтому получалось какое-то залихватское «Их! Их! Их!» — словно аккомпанемент. А Володя выделывал что-то ногами: не то ножкой шаркал, не то футбольный мяч перепасовывал партнеру.
Нас без промедления усадили за стол и поставили перед нами стопки самогона. Особенно навалились на Володьку.
Пей до дна! Пей до дна! — кричали все.
Я было испугалась, что он опьянеет, но вспомнила, что он все-таки умеет выпить. Сейчас это оказалось очень кстати, потому что собравшиеся были, по-видимому, уверены, что жениху полагается в конце трапезы лежать под столом. Я же вмиг опьянела от одного вида наставленной тут еды.
Оставалось загадкой, во имя чего все здесь собрались. Тем более что папы не было дома.