Всем смертям назло
Шрифт:
Я отошла несколько шагов и на поляне увидела Жана с Наташей. Они сидели на широком пне, прижавшись друг к другу, и молчали. Оба высокие и красивые, они показались мне людьми с другой планеты. Я тут же при-
думала название этой планеты: «Алмаз свободы».
Я прошла совсем близко, волоча охапку хвороста. Но они не увидели и не услышали меня.
Под утро вернулись наши разведчики и сказали, что Шмырь стоит на сахарном заводе в Лихове.
Наше Лихово всю гражданскую войну переходило из рук в руки: то налетали банды, то врывались белые. В домах заводского поселка не оставалось стекол в окнах, и никто не вставлял их заново, просто забивали фанеркой. Мой папа всякий раз, как менялась власть в Лихове, делал зарубку острым топориком на колу тына. Таких зарубок было уже десять.
Во время стрельбы жители прятались по погребам, и никто не знал, кто же вошел в Лихово, пока мальчишки не скатывались вниз с торжествующим «наши!» или с пугающим «зеленые!», «беляки!» или «гайдамаки!».
Беляки докатились до Лихова, уже пуганые, поспешно и деловито пограбили и без задержки умотали дальше.
Гайдамаки интересовались спиртом или, на худой конец, самогоном; они подожгли поселок с двух концов.
Больше всех свирепствовали «зеленые». Они схватили семью лиховского председателя завкома Ивана Сухова, дяди Вани, и увели с собой в леса. Больше никто не слышал ни про жену его, ни про дочерей. Расстреляли молодых рабочих, моих товарищей, которые не успели уйти с красными.
Все больше имен появлялось на доске обелиска в центре Лихова. И все это были имена, с детства знакомые мне.
Разведчики доложили: к Лихову подобраться не удалось, кругом обложено бандитскими дозорами. Крестьяне говорили: силы там много. Слышен пулеметный треск, на дорогах — следы многих тачанок.
Надо было установить, какие силы у Шмыря в Лихове.
Озол подозвал Володю Гурко. Они коротко посовещались. Я видела, как Володя что-то сказал Озолу и тот задумался. Потом я поймала взгляд командира: он был обращен на меня. Не дожидаясь его знака, я подошла. Озол сосал свою вечную трубку, его заснеженные ресницы почти сомкнулись, словно он задремал здесь, на пне, с винтовкой, зажатой между колен.
— Ты что, из Лихова? — полуутвердительно спросил Озол. — Там отец, мать?
— Да, — подтвердила я.
— Кто там знает, что ты комсомол?
— Отец знает... — я запнулась. — Но наверняка никому не сказал.
— О! — Озол вынул изо рта трубку и открыл глаза. В их светлой глубине замерцал огонек интереса.
— Можешь сходить в Лихово? И вернуться?
— Да, — сказалая, смутно представляя себе, как это сделать.
— Надо... Сколько человек есть у Шмыря, сколько пулеметов? Тачанок? Трезвые люди, пьяные? Где спят? Охрана?
Я испугалась, подумав, что мне в жизни не упомнить всего этого, если даже и удастся выяснить. И сразу подумала еще об одном: конечно же, я могу прийти к родителям. Запросто — изголодалась, мол, в городе и пришла. А как оттуда выбраться? Под каким предлогом? Да еще так быстро. «Одна нога — там, другая — здесь», — как говорит Володька.
Пока эта мысль тяжело и неприятно ворочалась у меня в голове, из-за широкой спины Озола выдвинулся Володька.
— Я пойду с ней, — сказал Володька.
Озол удивленно поднял на него глаза и моргнул, словно стряхивая снег с ресниц.
— А ты... как?
— Послушай, Жан... — Володька придвинулся к командиру и поставил ногу на пенек. — Я иду с ней под видом... жениха. Мы пришли получить согласие на нашу свадьбу. И торопимся обратно в город. По простой причине: в городе нас ждут мои родители.
«Жених», «Свадьба», «Согласие родителей»... Все это были слова, бесповоротно изгнанные из нашего лексикона и почти неприличные. Нечто вроде корсета. Я просто не знала, на каком я свете, слушая, как уверенно оперировал ими Володька.
— О! — опять произнес Озол и умолк надолго.
Я уже думала, что его молчанию не будет конца, тем более что он, выбив трубку о каблук сапога, опять стал, не торопясь, набивать ее. Наконец он разжег ее и сказал веско:
— Володька, ты умный человек.
Мы переоделись. Володька сменил гимнастерку на Федин пиджак, он еле сошелся на его бульдожьей груди. Я надела Наташино платье — смешно было думать, что Наташа не всунет в вещевой мешок свое любимое васильковое платье. Оно было мне до пят, и мы подшили подол почти на пол-аршина. Опять же смешно было думать, что у Наташки не окажется нитки и иголки.
Я с сожалением сняла выданные мне в ЧОНе и пришедшиеся как раз впору сапожки и влезла в чьи-то растоптанные тапочки. Володька опустил по нагану в карманы своих галифе. Теперь, мы были пара хоть куда! Умереть со смеху можно было: жених и невеста!
Из города до Лихова обычно добирались так: сначала поездом до узловой станции, а потом пешком, если не попадалось попутной подводы. Так как мы с отрядом отклонились в сторону от линии железной дороги, я предложила выйти к ней в районе станции: наверняка встретятся какие-то лиховцы, и мы придем вместе с ними, это будет как-то естественнее. Во всяком случае, так мне казалось.
Никогда в жизни я не думала, что мне предстоит вернуться под, так сказать, отчий кров при таких условиях! Да и вообще, меньше всего я собиралась туда возвращаться. К отцу, который ни черта не смыслит в политике, а мать и того меньше. Да ни за какие коврижки! И вот пожалуйста! Смущал меня и Володька. Мне заранее было чертовски стыдно за резеду, слоников, за эту ужасную отсталость и мещанство в отцовском доме.
И я не знала, как надо представлять жениха. Падать в ноги и просить благословения, как у Островского? Я представляла себе, как заохает мама, а, придя с работы, злорадно — обязательно злорадно! — скажет мой аполитичный отец: «Вернулась все же! Вертихвостка!» И уж совсем невозможно было вообразить, как он отнесется к моему замужеству.
Сердце у меня сильно забилось, когда издали показался синий купол лиховской церкви. Удивительно! Он был еще синее, чем раньше: неужели наш поп Амвросий ухитрился среди всеобщей разрухи отремонтировать церковь? Впрочем, это было возможно: Амвросий был поп-ловкач, поп-пройдоха. И в церкви у него стояли шум и веселье, как на ярмарке. Тут совершались всякие сделки, и на паперти только что лошадьми не торговали.
Мы бодро шагали по шпалам. Володя сопел и молчал. Он научился от Озола молчанию, в котором, казалось, что-то назревало.