Всемирный следопыт, 1928 № 04
Шрифт:
— Ну и местечко же… — глядя из окна вахтенной рубки, лениво передвигая челюстями, протянул телеграфист Горшков. — Если занести сюда ворону и та пропадет, — добавил он и отвернулся от окна.
Но здесь для его глаз было еще меньше отрады. Стол, покрытый изрезанной и залитой чернилами клеенкой, стена, обитая серой бумагой. На столе — приемник, этот черный кубик.
— Как он знаком! — подумал Горшков. — Вот эта царапина на эбонитовой доске сделана мной. Запайку делал начальник, он же облил оловом крышку и поленился счистить. А этот разрез на клеенке сделал телеграфист
Чтобы успокоить тоску Горшков начинает считать, сколько еще месяцев до того, как придет пароход и привезет смену.
— Февраль, март, апрель, май, июнь — считает он, пригибая пальцы. — Ох, чорт возьми! Еще полгода!..
Серая, обитая бумагой стена показалась совсем грязной.
Над крышей радио-станции, заброшенной в тысячеверстное безлюдье, пролетел бездомный ветер. От мертвых берегов Новой Земли принес он свое дыханье и здесь, на пустынном Канином носу, заплакал о жуткой тоске.
Чувствуя, что не вынести тоскливых песен ветра, Горшков потянулся к наушникам…
Вдруг мембраны в раковинах заколебались, и привычным ухом он уловил вызов. Точно по волшебству изменилось настроение Горшкова. Тоски словно не было никогда. Рука машинально схватилась за ползун самоиндукции, два-три поворота — резонанс найден — и карандаш быстро забегал по чистому листу вахтенного журнала.
— Что такое? — удивленно насторожился Горшков.
Из океана эфира неслась мелодия звуков и из них слагалась депеша:
«На двух самолетах на высоте Канина в разведке за тюленем держите связь»
Из океана эфира неслась мелодия звуков, и из них слагалась депеша…
Дальше пожелание всего хорошего и раковины телефона умолкли. Горшков вне себя от радости сбросил наушники и, схватив подмышку журнал, выбежал из рубки.
Горшков спешил в помещение команды станции, чтобы здесь поделиться с товарищами своей новостью, которую принесли электро-магнитные волны.
«Самолеты над океаном, как это интересно и ново!» — захлебнулся он радостью.
Горшков ожидал, что его сообщение произведет на замкнувшихся в хмурой тоске товарищей ошеломляющее действие. Но зайдя в помещение команды, он молча остановился.
Посреди комнаты стоял человек, одетый в малицу, расшитую разноцветными лоскутьями. Сильно жестикулируя руками, он что-то рассказывал. На вошедшего Горшкова никто из товарищей не обратил ни малейшего внимания. Тесно столпившись вокруг рассказчика, они слушали мало понятные и ломаные слова туземца.
Речь, которая звучала не так, как надоевшие консервированные разговоры товарищей, завлекла и Горшкова. Он узнал в говорившем самоеде Илью Лед-кова, единственного гостя и представителя внешнего мира, изредка посещающего одиноко заброшенную на пустынном Канином носу радио-станцию.
Полученная с воздуха весть как-то. забылась…
Вечером пили чай.
В общей комнате сбился весь маленький мир Канина носа. Весело болтали, спорили, смеялись, и вечер, совсем не похожий на многие, полные тоски и однообразия, пролетел незаметно.
Самоед Илья, сопя и отдуваясь, пил чай. Пот градом катился по его скуластому с маленькими раскосыми глазами лицу, а из ворота его легкой малицы валил, как из трубы, пар.
Сахар для него был, видимо, очень большим лакомством. Сначала он брал его немного, но потом, освоившись, он чаще протягивал свою заскорузлую, покрытую струпьями руку, и белые куски рафинада исчезали один за другим.
Набив рот сахаром, он отдавался блаженному действию сладости. Все его лицо расплывалось в приятную, с оттенком лукавства, улыбку, морщины на лбу разглаживались, и узенькие щелочки косых глаз закрывались, щурясь по-кошачьи. Когда большой медный самовар был осушен, Илья, забрав остатки сахара, отошел от стола.
Но видно было: чай и сахар его не удовлетворили.
— Вотка есь? — спросил он, обращаясь к старшине станции.
— Нет, Илья, водки у нас нет. Мы сами не пьем и тебе не советуем.
Илья недоверчиво посмотрел на старшину и, что-то подумав, сказал:
— Илья сец[6]) тас, вотка бутет?
— Нет, не будет, — возразил старшина.
— Буте вотка, на сец — не унимался самоед и, выдернув из-под малицы шкурку голубого песца, осклабился.
— Буте вотка…
Песец был великолепный. Седой с искристым отливом хребет, пушистый хвост… Никто из семи человек команды не видал подобного меха. На перебой друг у, друга торговались они с самоедом, предлагая: сахар, табак, шоколад, деньги…
А он стоял среди них, неподкупный, как камень, и твердил:
— Вотка…
— Сец нога[7]) тунтру, а такой сец отин, — говорил Илья, размахивая шкурой песца перед глазами любопытных.
— А чтобы, товарищи, нам самим поохотиться? — предложил кто-то.
— Было бы не плохо, — отозвались другие.
Все семеро, обступив Илью, упрашивали его сводить их на охоту. Илья долго упирался, хитрил, говорил, что ему нужно ехать домой.
— Отин сах, отин чай, — недовольно тянул он, не соглашаясь вести за чай и сахар. — А вотка?
— Водка будет тогда, как всех перевозишь на охоту, — чтобы успокоить аппетит самоеда, сказал кто-то.
— Бутет вотка? — спросил Илья, обращаясь к старшине.
Старшина утвердительно кивнул головой.
— Латно. Кто етет первый?
Кому ехать — решить нелегко. Все рвались, всем хотелось.
Старшина, видя, что разгорается спор, взял шесть спичек, обломал головки и зажав в руку, сказал:
— Тот, кто вытянет с головкой — поедет.
С головкой досталась Горшкову, и товарищи, поздравив его со счастьем, пожелали успеха. Затем всей гурьбой, подхватив под руки Илью, направились в комнату, на дверях которой красовалась надпись: