Всемирный следопыт, 1928 № 07
Шрифт:
— Вопрос разрешен! — сказал Георг, бросая линейку и выпрямляясь.
— Какой вопрос? — спросил я.
— А вот какой: если захочешь съездить, скажем, в Москву или в Австралию, можно будет тебя со всеми удобствами прокатить на червячке хоть завтра. А может быть, мы всей семьей совершим путешествие, — задумчиво добавил он.
— Куда же вы поедете?
Он не ответил.
Вошел Виктор Игоревич, и оба склонились над чертежами. На их лицах ничем не проявлялась радость по поводу нового достижения. В это время четыре раза прозвонил звонок, и одновременно находившаяся в простенке между двумя шкафами лампочка дала
— Подъезжает верховой, — сказал Георг.
— Давай я схожу, — отозвался его отец и вышел из комнаты.
— Для таких случаев очень удобно, что моя персона представлена в трех экземплярах, — сказал Георг.
— Да, такое удобство не часто встречается, — согласился я.
Георг снова погрузился в свои чертежи.
Сигналы из внешнего мира, казавшегося мне теперь таким далеким, напомнили об избе.
— Если вы все уедете, — сказал я, чтобы нарушить тяготившее меня молчание, — то в избе обнаружат вход в туннель, а это может навести на мысль исследовать и спустить озеро.
— Вход найти не так легко, к озеру подступиться — тоже. Кроме того, избу можно сжечь, тогда бесследно запаяются входы в нижние туннели.
Его слова вселили в меня смутную тревогу. Немного помолчав, он без всякой связи с предыдущим сказал, не переставая чертить:
— Ты у нас человек свежий, не так замкнут, как мы. Я думаю, ты сможешь оказать мне одну услугу.
— С удовольствием.
— Моя жена несколько тяготится нашей отшельнической жизнью. Ее настроение довольно неважное. Она мне даже мешает наблюдать сына. Может быть, ты бы сумел ее немного развлечь? Если бы она хоть немного разговорилась, это помогло бы рассеять ее мрачные мысли.
Я обещал приложить все старания, но совершенно не представлял себе, что смогу сделать.
Георг вышел, а я, оставив открытую книгу на столе, стоял в простенке между шкафами, задумавшись о его словах. Машинально я при этом рассматривал свое отражение в затененной стене, постукивая пальцами по ее гладкой поверхности.
Вдруг я вздрогнул и замер. Темная стена словно исчезла — и прямо передо мной было удивленное женское личико с широко открытыми темными глазами. В следующее мгновение мы оба рассмеялись. Первый раз я видел на лице Нины Дмитриевны смех. Она кивнула головой. Стена опять затенилась. Через минуту Нина Дмитриевна вошла, протянула мне руку и села против меня.
— Произошла обычная для этого дома вещь, — сказала она низким грудным голосом — я подошла посмотреть барометр, кто-то вздумал растенить стену, и получилось впечатление, будто мы оба уличили друг друга в подглядывании.
Некоторое время она смотрела на меня молча, затем оглядела библиотеку, и по ее лицу скользнула улыбка.
— Не ломайте голову над словами Георга, — сказала она, — я сама вам пришла на помощь. Я уже ожила. Чего же вы удивляетесь? Разве вы не освоились еще с N-лучами? Разве вы не знаете, что ток всех ваших мыслей остается на стенах, на мебели, и несколько дней еще мы можем читать их в той комнате, где вы были. Подумайте только, что мы видим ваши позавчерашние слова, как будто это забытый на столе прокисший суп! Сегодня в столовой я увидела ваш вчерашний разговор с Евгенией Владимировной. Вам не приходила в голову мысль, почему они не смогли сделать для меня этот дом радостным? — Приходила, но вы ее отогнали… Сейчас я вижу обрывки вашего диалога с Георгом вот на этих шкафах.
И оживившееся было лицо стало опять печальным.
— Вас удивляет, что я знаю о работах Георга больше вас? Не думаете ли вы, что он плохо выбирал себе жену? — Нет. Среди прочих качеств, которые он выбирал, было и следующее: я кончала физико-математический факультет. Не удивляйтесь моей внезапной откровенности. Разве можно не быть откровенной в этом доме, в этой прозрачной стеклянной паутине, затерянной среди лесов и болотистых оврагов, где стены и полы обнажаются, где в мозгу твоем читают, как в раскрытой книге, брошенной на стол, где не видишь ни одного свежего, живого человека. Я иногда не в состоянии это вынести. Видите этот платок? Он изолирует мою голову. Я надеваю на свою голову, как на какую-то электрическую машину, изолятор! Вижу, вы хотите сказать, что я могла бы работать с ними, могу разделить интересы Георга. Да разве я этого не хотела! Я с радостью поехала за ним сюда, поехала бы и на Северный полюс. Но от меня нужен был только сын и больше ничего. Я сама теперь только помеха, Я мешаю превратить моего маленького сына в машину. Мне тут нечем жить! Я бы со всем помирилась. Но обрабатывать моего сына этими проклятыми лучами, превращать его в какой-то аппарат — не позволю!
Она встала, выпрямилась, лицо ее было бледно, глаза горели. Смолкнув, она опять села, опустила голову на руку и смотрела сквозь стену на лесные холмы.
— Ах, как мне хотелось бы увезти моего мальчика, чтобы он был со мной, был самым обыкновенным человеком! Как хорошо ходить по булыжным московским мостовым! Жить в доме с добросовестно-неизменными стенами!.. Нет! — снова сказала она возбужденным голосом, — я отсюда уеду!
Встала и быстро ушла.
Перед вечером я обыкновенно выходил немного побродить по парку-лесу, спускался по обрывистому берегу к речке и садился на большой камень в кустах под широковетвистой, уже желтеющей лиственницей. Здесь я застал в этот день Георга. Он сидел согнувшись, голову положил на руки, локти — на колени, и его изогнутая сильная фигура выделялась издали темным силуэтом.
При моем приближении повернул медленно голову, кивнул и опять замер. Некоторое время мы сидели рядом молча.
Я чувствовал, что его охватили мрачные мысли.
— Как твой сын?
— Я сейчас думал о нем, — немного помедлив, ответил Георг, не меняя своего положения и не глядя, — мне показалось даже — не замечая, что говорит со мной. Но вдруг он заговорил быстро и страстно:
— Я каждый день думаю о нем! Я думал о нем задолго до того, как вы-брал себе жену, я думал о нем с детства, думаю и теперь. О нем думали за меня и всегда вместе со мной отец, дед и прабабка. Не могли же мы ошибиться! Разве мы ошибались до сих пор? Разве отец не был послушным рабом сына и не отдавал ему всю силу своих мыслей? Мы все ждали его и подготовляли его жизненный путь своими жизнями. Мы все вложили себя в него, в моего сына, потому что все мы должны быть лишь ничтожным началом. Не может же он обмануть наших ожиданий! Он должен заключить в себе и возвести в бесконечную степень накопленную нами силу!..
Я сидел подавленный, затихший, как мальчик под копной в грозу. Я не ожидал такого взрыва от сдержанного Георга.
Он быстро повернулся ко мне. Страдальческое выражение его побледневшего лица сделало его почти неузнаваемым.
Некоторое время мы сидели молча.
В воздухе было душно.
— Твой сын нездоров? — спросил я.
— Боюсь, что он не оправдает моих надежд, — пробормотал Георг.
— Надежд? Ты ведь говоришь о младенце. Не мог же он родиться сразу взрослым и вашим двойником!