Всемирный следопыт, 1928 № 07
Шрифт:
…Леса… горы… тишина…
«Что изменилось здесь, в этой «мати-пустыни», ну, хотя бы со времен ушкуйников [10] )? — философствовал от скуки ротмистр. — Ничего! И сейчас, как и при них, все те же горы, та же торжественная тишина и тот же крик кречета над головой…»
Незадолго до вечера, когда скупое осеннее солнце, выглянув на минуту из-за туч, облизало горные гребни и в медь расплавило стволы сосен, Петька остановился. Указывая на ближайшую седловатую гору, сказал ротмистру:
10
Ушкуйники — новгородские «вольные люди», потерявшие земельную оседлость. Они составляли время
— Вон через этот шихан перевалим и тогда прямо к Белой спустимся! Теперь близко уж…
Петька и ротмистр первые вскарабкались набору, остальной караван остался еще внизу. Вершина горы была загромождена так называемой «россыпью»— осколками скал и крупными каменными глыбами. Восточная часть горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу гремела Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, зажали ее в каменное кольцо. Но она все-таки прорвалась. У подножья той горы, на которой стояли Петька и ротмистр, Белая нашла узкую щель — и злая, стремительная, в седой пене, клокотала там, крутя ошалело водоворотами. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз и тотчас испуганно отшатнулся:
— Ну и пропастина! Так и затягивает…
— Подождем здесь остальных, — сказал Петька. — А вон, ваше благородие, и «Золотые Шишки» видны. Гля-кось!
Ротмистр поглядел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой, причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом. Отсюда и произошло ее название.
— А теперь на ночь [11] ) гляди. Самую матушку Яман-гору [12] ) увидишь.
Ротмистр взглянул на север. Яман-тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг отдернулся облачный полог, открыв мрачную массу горы. И опять она укуталась в облака. Ротмистр невольно вздрогнул. У него осталось впечатление каких-то головокружительных черных круч, голых безобразных скал и серых извилистых ущелий…
11
На север.
12
Яман-тау — высочайшая вершина южного Урала — 5400 футов.
Гусары один за другим начали вытягиваться на вершину. Показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с исцарапанными щеками, посиневшими от холода губами, но веселый и довольный.
— Это вон синеет заводской пруд, — продолжал рассказывать ротмистру Толоконников, — а близ его и мост на ту сторону. Да его отседа видно!
Петька встал на обломок скалы и, приложив к глазам козырьком руку, посмотрел вниз. Ротмистр, увлекшийся флягой с водкой, обернулся от подавленного крика. Взглянул на лицо Петьки и отшатнулся, — так оно было исковеркано ужасом.
— Чего ты?
— Мост!.. — и не докончил. Бессильно опустился на землю.
— Ну?
— Сожжен!
Никто не сказал ни слова. Долго молчали подавленные, особенно остро почувствовав свое бессилие, свое одиночество среди горных дебрей.
— Кто же сжег-то? — первый очнулся ротмистр.
— «Их» рук дело, — ответил седой вахмистр. — Перехватили, значит, нас!
— Да не распускай ты сопли! — тряхнул ротмистр Петку. — Ужель другого пути нет?
— Есть, — безразлично ответил Толоконников. — На Ягодные горы. Белую округ обойти, а потом опять вниз, к фортеции спускаться. Да только я дороги не знаю, запутаемся…
— А вброд через Белую! — с проблеском последней надежды крикнул ротмистр.
Вахмистр посмотрел презрительно на своего командира и непочтительно ответил:
— Чай, не ослеп, ваше благородие! Вишь, она свирепая, как дьявол, — осеннему паводку время…
Плечистый фланговый гусар, которому все равно нечего было терять, крикнул весело:
— А ведь наше дело, ребята, чистый табак! Ей-богу!
— Што ж, неушель назад? — отчаянным воплем вырвалось у Шемберга.
— Назад вам тоже пути нет! — раздался совсем близко твердый, чуть глуховатый голос. За скалой, в нескольких саженях от каравана зашуршали камни — и на открытое место вышел человек в красном казацком чекмене.
— Хлопуша! — испуганно выдохнул Петька и нырнул в ближние кусты…
— Ты кто таков? — скорее удивленно, чем испуганно спросил ротмистр.
— Чай, повыше тебя чином, — улыбнулся Хлопуша, — полковник я царев — Хлопуша!
Гусары переглянулись многозначительно, услышав это, уже ставшее известным на Урале имя.
— Нет у нас царя, — крикнул ротмистр, — мы только всемилостивейшую государыню признаем!
— Стара песня, барин! — насмешливо откликнулся Хлопуша. — Пора бы уж поновей петь. И запоешь, запляшешь даже под нашу песню, вспомни мое слово. Ну, да ладно! А ты вот што, твое благородие, не ершись-ка без толку. Назад вам ходу нет, тропу Уршакбашеву мой есаул стережет, да и «чесночком» [13] ) мы ее для верности посыпали, штоб кони ваши не прошли. Смекаешь?
13
«Чеснок» — подметные рогульки, колючие железные шипы.
— Коли назад нельзя, — сказал ротмистр, — вперед пойдем.
— Не пущу! — спокойно ответил Хлопуша.
— Кто?
— А я.
Ротмистр оглянулся и, увидав, что весь его эскадрон уже подтянулся на вершину, обнажил саблю. Шагнул к Хлопуше:
— Уйди с дороги, бродяга!
К его удивлению, Хлопуша не отступил назад, не потянулся даже к оружию. Наоборот, спокойно прислонив к скале ружье, вложил в рот два пальца и свистнул. Это был настоящий, былинный, разбойничий посвист, который, если верить сказке, «лист с деревьев срывал», от которого ужасом туманилась голова, лошади вставали на-дыбы, а руки опускались в предсмертном бессилии. И этот разбойничий свист словно оживил гору. Из-за каждой скалы, из-под каждого камня, из каждого куста выросли люди и устремились к Хлопуше…
Ротмистр попятился ближе к отряду. Попробовал было сосчитать Хлопушиных людей, но сбился и бросил.
А сколько здесь было рваных зипунов, порток, изрядно дырявых войлочных шляп, киргизских малахаев, башкирских стеганых шапок! Сколько здесь было землистых лиц, расцарапанных в кровь с желваками мозолей рук, босых, несмотря на позднюю осень, ног, опаленных у домн бород, растравленных рудниковыми кислотами болячек, свинцово-синих, цынготных десен, сгорбленных от векового рабства спин и глаз, глаз, недавно еще грустных и покорных, а сейчас мстительных, налитых кровью яростного гнева! Это было то самое «богатье» [14] ), из которого смелый донской казак раздул пожар восстания. Это был Урал, взбудораженный Емельяновыми «манифестами»: работные людишки, рудокопцы, пахотные крестьяне, ясашные и просто голытьба, уходившая от барщины и рекрутчины в Прикамские леса, «голутвенные, добычливые люди», буйная вольница, грабившая по Чусовой и Белой купеческие и казенные караваны…
14
Местное выражение — огонь под пеплом,